Жанна откинулась на спинку кушетки и громко засмеялась, закинув руки под голову и зажмуря глаза.
Взволнованный этим разговором, Зуров возвращается домой, переодеться в обеду в русском посольстве, и велит доложить о себе жене. Она принимает его стоя, у картины Жерома, изображающей невольницу.
Верэ, по обычаю своему, была в белом; на шее ее красовалось несколько рядов жемчугу и эмблематический медальон, его подарок.
Глаза мужа сразу заметили ненавистную ему драгоценность.
— Кто вам это подарил? — безо всяких предисловий спросил он.
— Мне кажется, я не должна вам отвечать.
— Ваш певец прислал вам эту вещь, снимите ее.
Она молча повиновалась.
— Дайте мне ее.
Она подала.
Он бросил медальон об пол и растоптал каблуком.
В лице Верэ не дрогнул ни один мускул.
— Что я сделал с его подарком, то сделаю с ним самим, если он когда-нибудь осмелится явиться пред вами. Слышите?
— Слышу.
— Ну, и что ж?
— Что вы хотите, чтобы я вам отвечала? Я ваша жена, вы можете всячески оскорблять меня, а я не смею обижаться. К чему же мне еще говорить вам, что я обо всем этом думаю?
Он молчал, так как до некоторой степени уходился. Он прекрасно сознавал, что унизил самого себя, поступал как дрянь, а не как джентльмен.
— Вера, — пробормотал он, — клянусь Богом, если ты только позволишь, я буду любить тебя.
Она вздрогнула.
— Хоть от этого-то избавьте по крайней мере.
— Что он вам такое, этот певец?
— Человек, который меня уважает, и чего вы не делаете.
— Будь он мне ровня, я бы его вызвал и убил.
— Что ж, он может защищаться, руки его так же чисты, как и совесть.
— Поклянитесь, что он не ваш любовник?
Глаза ее сверкнули, но она взяла со стола евангелие, поцеловала и проговорила:
— Клянусь!
А затем обернулась в нему и почти крикнула:
— Теперь, когда вы нанесли мне последнее оскорбление, какое человек может нанести жене своей, — удовольствуйтесь этим, уходите!
Она указывала на дверь рукою.
— Женщины перерождаются, только когда любят, и вы неузнаваемы, — громко проговорил он. — Но вы не новой школы. Вам известно, что я вам неверен; почему же вы верны мне?
— Разве ваши грехи — мера моих обязанностей? — презрительно отвечала она. — Разве вы никогда не слыхали о самоуважении, о чести, о Боге?
— Я вам верю, все это прекрасно, но эти возвышенные чувства продержатся до первого искушения, не далее; все вы — дочери Евы.
Он поклонился и вышел.
Верэ стояла, выпрямившись, с мрачным выражением в глазах.
Прошло несколько мгновений. Наконец она очнулась, наклонялась, подняла с полу обломки медальона, заперла всю эту сверкающую пыль в потайной ящик своей шкатулки и позвонила горничную.
Двадцать минут спустя, она, в сопровождении мужа, садилась в карету, чтобы ехать на обед.
Наступил июнь месяц; Зуровы, по обыкновению, отправились в Фелиситэ; герцогиня, также по обыкновению, гостила у них с своими двумя девочками.
Однажды вечером, поздно, проходя в себе мимо комнат, занимаемых Жанной де-Сонназ, Верэ увидала, сквозь полуотворенную дверь, своего мужа. В один миг ей все стало ясно.
Она взошла в свою комнату, взяла бумагу, перо и набросала следующие строки:
«Или я, или герцогиня де-Сонназ должна покинуть Фелиситэ завтра — до полудня».
Она приказала прислуге вручит письмо князю пораньше утром.
Всю ночь она не смыкала глаз.
На заре ей принесли ответ:
«Делайте как знаете, не могу же я, ради вас, оскорбить моего друга», — отвечал ей муж.
«Друга!» — повторила Верэ с горькой улыбкой. Ей вспоминались различные эпизоды ее жизни в Париже, в России; намеки, взгляды, все, чему она не придавала никакого значение. Теперь ей все стало ясно как день. Она вспомнила предостережение Корреза: он, конечно, знал, — думалось ей.
Она собрала необходимые вещи; выбрала подаренные ей ее семейством драгоценности, надела самое простое платье, какое только у нее нашлось. Она приготовилась покинуть дом мужа, но ждала, так как ей не хотелось уйти тайком. Будущее представлялось ей в тумане, одно она решила: ночь не застанет ее под одной крышей с Жанной де-Сонназ.
Муж сделал ей страшную, безобразную сцену, она стояла на своем. Герцогиня, узнав от своего друга, как он из-за нее оскорбил жену, разбранила его, нисколько не выбирая своих выражений, и уехала с детьми, объявив прислуге о внезапной болезни герцога, своего мужа, вынуждавшей ее покинуть гостеприимной кров друзей своих ранее, чем она предполагала.
После отъезда герцогини Верэ получила от мужа письмо:
«Вы поставили на своем: выжили из моего дома единственную женщину, обществом которой я дорожу. Не спешите праздновать победу; но заплатите мне за нанесенное ей оскорбление. Я с вами не скажу слова, хотя бы мы тысячу раз встречались. В настоящее время я желаю избегнуть скандала, не ради вас, но ради ее. Вы хотели оставить мой дом, вы его оставите; как только гости разъедутся, т. е. послезавтра, вы отправитесь в сопровождении двух моих верных слуг и ваших женщин в одно мое имение, находящееся в Польше. Если вы пожелаете оттуда вырваться, можете искать развода, я противиться не стану.
Сначала Верэ решила было, что не подчинится требовании мужа, а уедет, будет жить, где вздумается; в случае надобности, станет зарабатывать хлеб свой, словом — поступит так, как бы поступила, если б Жанна де-Сонназ не удалилась из дому ее; пораздумав, однако, она пришла к заключению, что благоразумнее согласиться на поездку в Польшу; если она поселится в его имении, скандал все же будет не так велик, как если б она совершенно исчезла у всех из виду; при одной мысли о предлагаемом мужем разводе, она гордо выпрямлялась, и говорила себе: ни за что!
В назначенный день она покинула Фелиситэ, в сопровождении нескольких слуг и собаки; покинула совершенно спокойно, словно уезжала по собственному желанию.
«Я его пленница», — подумала она, неделю спустя, входя в огромный господский дом в Шарисле, польском имение князей Зуровых.
То было мрачное жилище, не отличавшееся никакими архитектурными красотами; из узких окон его был с одной стороны вид на бесконечное хвойные леса, с другой — на равнины и болота, между которыми протекала унылая река, медленно катившая свои мутновато-желтые воды; и в этой-то обстановке должна была жить молодая женщина, изнеженная, избалованная, привыкшая ко всевозможным удобствам! Удивительная, прирожденная энергия Верэ пришла ей на помощь. Она жила в полном уединении, ближайший городок был от ее имения еще весьма далеко; окрестные помещики относились к ней с холодной враждебностью, как к женщине, носящей русское имя; крестьяне угрюмо на нее посматривали. У нее не было ни друзей, ни общества, ни занятий, кроме тех, какие она сама создала себе; люди ее ей служили исправно, тщательно соблюдая ежедневный церемониал — и только. Все усилия употребляла Верэ, чтобы не поддаться овладевавшему ею, по временам, в столь ужасной обстановке, унынию. Более всего ей хотелось сохранить свою физическую крепость; с этой целью она до глубокой осени совершала большие прогулки верхом, а когда выпавший снег воспрепятствовал этому, — то в санях, зная издавна, что свежий воздух и движение — лучшие доктора. Мало-помалу молодой женщине удалось завоевать расположение окрестных крестьян; она входила в их интересы, посещала их лачуги, помогала словом и делом; и добилась того, что ее имя произносилось с некоторой долей симпатии, хотя Зуровых в том краю вообще не любили. Всего тяжелее становилось Верэ, когда холода и мятели не позволяли ей выходить; тогда ей точно, порою, казалось, что она в тюрьме. Ее служанки француженки покинули ее, им в Шарисле было слишком холодно.
Нередко просыпалась Верэ среди ночи от завываний ветра, вставала с постели и начинала ходить по комнатам, задавая себе вопрос: уж не желал ли муж свести ее с ума, что сослал сюда? Ей вспоминался Париж, оперная зала, Фауст; только теперь сознавала она, что любит Корреза. Ей ничего бы не стоило вернуться туда, где она снова услышит его голос, будет глядеть ему в глаза, надо только было согласиться принимать герцогиню, тогда муж тотчас простит ее; но на этой мысли она даже не останавливалась.