В эту минуту дверь отворилась, и Зуров, с целой свитой, вошел.
Коррез поднялся ему на встречу:
— Князь, — сказал он, указывая ему на № газеты, — вам ли угодно будет вступиться, или вы предоставите это мне: тут дело идет о чести княгини Зуровой…
— Честь княгини Зуровой? — с громким смехом перебил его муж, — это, конечно, ваше дело.
Коррез поднял руку и ударил его по лицу…
Спустя несколько дней, Верэ получила от мужа коротенькую записку:
«Я прострелял горлышко вашему соловью, отныне ему не петь более».
Она тотчас собралась в дорогу, несмотря на свою слабость; Бог знает, откуда у нее взялась энергия; безостановочно ехала она до прусской границы, а там, по железной дороге, добралась до Парижа.
Коррез, раненый, лежал в темной комнате; сестры милосердия сидели около него.
Дверь отворилась, и Верэ вошла. В глазах ее отражалось страдание, но двигалась она с своей обычной, гордой грацией и держала себя как женщина, решительность которой неизменна.
— Я та самая женщина, за которую он дрался, — сказала она монахиням. — Мое место подле вас.
Она подошла к кровати, и опустилась на колени.
— Это я! — сказала она тихим голосом.
Он открыл глаза; на лице его явилось такое сиянье, какое должно было озарять лица мучеников, созерцавших являвшихся утешать их святых.
Он не мог говорить, он мог только смотреть на нее.
Все ниже и ниже склонялась ее гордая голова.
— Вы всего лишились ради меня. Если это может вас утешить — я здесь.
Вереница блестящих экипажей тянулась вдоль парижских бульваров, в ясный весенний вечер. Князь Зуров сидел один в своей коляске, лицо его было мрачно, взгляд — угрюмый; то был канун его свадьбы с его старой приятельницей Жанной, герцогиней де-Сонназ.
Брак его с Верэ был расторгнут на основании показаний его прислуги.
Герцогиня в это время возвращалась из Булонского леса, в собственном экипаже, на передней скамейке которого помещались ее дети; все лицо ее сияло, в глазах отражалась насмешливая веселость. Сен-Жерменское предместье находило предстоявший брак ее с другом ее покойного мужа делом вполне естественным и подходящим. С радостным сердцем думала она, любуясь позлащенным лучами заходящего солнца Парижем: «Стоит только иметь немного ума, и всего можно добиться».
Самый брак ей решительно был безразличен; ей только приятно было сознавать свое торжество, чувствовать, что она отомстила за себя.
«Заставлю плясать своего медведя», — думала она, мысленным взором заглядывая в будущее.
В этот же самый час леди Долли возвратилась к себе домой из Гайд-Парка, вошла в свой изящный будуар, в сопровождении своего старого друга, лэди Адины Стот, и разразилась слезами. Она только что узнала, что Иура, бедный милый Иура, погиб от выстрела из ружья, до которого прикоснулся безо всяких предосторожностей, считая его незаряженным.
— Все так ужасно, — причитывала она, всхлипывая. — Подумать только, что я должна отречься от родной дочери! К довершению удовольствия: извольте носить гладкие прически, и эти противная шляпа, которая ни к кому не идет, что бы там ни толковали; а теперь еще бедный Джэк застрелился, — конечно, застрелился: никто не верит, чтобы смерть его была делом случая; уже много лет тому назад он сделался каким-то странным, угрюмым, а матушка его теперь вздумала упрекать меня, тогда как всему этому века прошли, целые века, да и ничего я ему не сделала, кроме добра.
Будуар наполнился новыми посетителями, знатными дамами, очень молодыми людьми, все они пили чай из маленьких желтых чашечек, кушали мороженое и болтали о смерти бедного Джэка.
— Она такая милочка, и ей так много пришлось вынести, — говорят о лэди Долли все ее друзья. — Ведь это же не легко — не видаться с родной дочерью. Она относится к этому с таким тактом, она такая добрая, такая милая; но как же вы хотите, чтобы она с ней виделась, с женщиной разведенной и живущей вдали от света — со своим Коррезом!