Услышит? Каждая пьеса сотни раз жаждала быть услышанной, возможно даже тысячи, пока их звуки не начинали преследовать меня во сне. Тогда я с ним не спорила, но теперь жалею, что не задавала вопросы – об этом неуловимом возрасте, когда ты перестаешь быть ребенком и становишься достойным космического уха. Восемнадцать лет подходит? Надеюсь. Потому что за считанные дни до моего первого концерта в Америке я боялась узнать, что произойдет, если вселенная решит послушать до того, как я буду готова.
В ПЯТНИЦУ ДНЕМ Я ЗАКРЫЛА последнюю партитуру, чувствуя себя необычайно спокойно, будто старый друг пообещал мне, что придет на концерт.
– Только ты и я, чудак, – прошептала я изображению Шопена на обложке и ушла готовиться.
Александр Холл был одним из самых массивных зданий в Принстоне. Возвышаясь над всей лужайкой, коричневый монолит оставался невозмутимым, наблюдая за кампусом своим циклопьим взглядом в виде круглого окна. Концертный зал в его стенах был просто изумительным. Массивные каменные арки мелькали по всему бельэтажу, опускаясь к сиденьям с тяжестью Романского собора.
После такого количества концертов и конкурсов я знала, что страх перед сценой был нормальным явлением, был частью сущности музыканта. Даже Шопен, бесспорный гений, боялся давать концерты, избегая их, когда это было возможно.
«Толпа внушает мне страх, ее дыхание душит, меня парализует ее любопытный взгляд и незнакомые лица, лишающие дара речи», – написал он однажды, и я точно знала, что это значит. Хватало лишь одного взгляда на огромный зал, на потоки спешащих на свои места людей, и начинались сомнения. Что, если я сломаюсь под давлением? Если Уайли ошибся с риском? Ко всему прочему существовали случайности. Споткнуться за подол длинного платья на сцене. Мышечный спазм во время игры. Зуд. Кашель. Чихание...
Эстрадный координатор положил конец моему самобичеванию.
– Пора.
Я вышла под аплодисменты. На сцене стояло большое фортепиано – черное, блестящее, ожидающее. Все затихло, когда я села, поправив табурет. На протяжении последующих двух часов эти люди получат мою музыку в обмен на короткое приветствие. За признание того, что меня тут ждали из–за моего таланта. Я принадлежала этому месту.
Началась прелюдия – завораживающая и богатая, набирающая скорость, льющаяся из безустанных восьмерок и только лишь тридцать вторая нота из десяток. Я старалась думать только о музыке, а не об измерениях звуков, которые рождали из этого инструмента, на этой же сцене, чужие руки. Вся хитрость заключалась в том, чтобы не позволить глазам увидеть ряды, на которых сотни других глаз возвращали тебе свой осуждающий взгляд; по крайней мере, этого нельзя было делать во время игры. Поэтому я приковала свои глаза к знакомым черным и белым полоскам, бегая пальцами по клавишам. Вскоре самая тяжелая часть закончилась. Я решила завершить ее тремя ноктюрнами, и мой любимый – задевающий за живое си–бемоль минор – был оставлен напоследок, перед антрактом. Я могла сыграть его с закрытыми глазами.
В мгновение тишины перед этим последним ноктюрном я увидела его впервые. Высокий парень, возможно моего возраста, поразительно красив даже на расстоянии, стоял под светом знака выхода. Он вошел в ближайшую к сцене дверь и остался там; руки сложены на груди, весь погружен в темноту кроме глаз – крошечных озер отраженного света, отказывающихся отпускать меня.
Мои пальцы опустились на клавиши и растворились в музыке, в ее темной кручине. Мне нужно было сконцентрироваться на фортепиано, и я не могла на него больше смотреть. Но каждый нерв в моем теле чувствовал его присутствие, его взгляд – единственного стоящего в холле человека – словно он хотел, чтобы я его заметила. Знала, что он там. И сыграла последний ноктюрн только для него.
Сыграв последние ноты, я подняла взгляд, глядя на ту дверь.
Он ушел.
Звук аплодисментов был далекий, приглушенный, словно ему приходилось пробиваться сквозь стены сна. Кем был этот парень? Он не только опоздал, он даже не позаботился остаться до конца пьесы, будто пришел не ради музыки, а чтобы не пропал билет. Чего вообще меня это беспокоило? Дерзость опоздавших не была для меня чем-то новым. Они считали себя вправе врываться, беспокоить других, требовать свои места, спорить с билетерами и даже вызывать ужасную "волну" (поднимая весь ряд, чтобы их пропустили) только потому, что они заплатили за те билеты. Это неизбежно все портило. Настроение. Магию. Поток музыки. И все же, в этот раз не было ни малейшего волнения. Он тихо вошел, и никто даже не обернулся. Его ничто не выдало, за исключением глаз и темного силуэта. Могло ли это быть изменением, которое мне обещал мой преподаватель игры на фортепиано, тем абстрактным ухом вселенной? Вселенная, представленная единственным человеком. Незнакомцем, затмившим все остальное...
Антракт пронесся мимолетно, сопровождаясь поспешными пожеланиями удачи на остаток концерта от моих менторов. Когда я вернулась на сцену, зал уже ждал. Но у двери никого не было. И в проходе. И никого, похожего на него, на ближайших сиденьях.
Вторую часть концерта составляли только этюды – в основном из Опуса 10, сочинения, посвященного Шопеном своему главному конкуренту Ференцу Листу. Поражающие своим великолепием единицы мягко перетекали в мечтательные тройки и переходили к более темным, навязчивым девяткам. Затем последовал Опус 25 – звуковое наводнение, шторм поверх шторма. Публика сходила с ума, дав мне возможность сбегать за кулисы, сделать глоток воды. Когда я вернулась, аплодисменты продолжились, но дверь слева от меня оставалась запертой. Остались секунды до прекращения оваций. Секунды, до последнего этюда.
Я села за фортепиано. Сделала вздох. Посмотрела на дверь. Подняла пальцы и опустила их на клавиши. Еще один вздох. Закрытая дверь. Медленно я опустила правую руку на неуверенные нотки самого поразительного, самого интимного из всех этюдов – Новый этюд в фа–минор, 1839 года. Прозвучали лишь первые ноты, когда в зал вошёл тёмный силуэт, словно он ждал снаружи начала мелодии. И снова он остался у двери, в тени, безликий, не сводя с меня взгляда в ожидании звуков.
Понятия не имела, кем он был и почему его присутствие так влияло на меня. Но в одном я была совершенно уверена – он не был простым опоздавшим. Уже дважды его появление было четко вымерено, намеренно. Словно он увидел программу, узнал наиболее значащие для меня пьесы в каждой части концерта и решил послушать лишь их и ничего более.
Проигрывая этюд, я думала о всей этой толпе после игры на бис: все поспешат домой, а этот вечер превратится лишь в воспоминание. Каковы шансы, что я наткнусь на него? Что незнакомец, который не показал даже своего лица, решит остаться и встретиться со мной?
И все же, я не хотела, чтобы он уходил. Перед последней нотой, когда я подняла взгляд от фортепиано, я увидела, как он подошел к сцене и оставил в ее углу одинокий белый цветок.
Затем он вышел за дверь и исчез.
– ЭТО СТРАННО. ПАРНИ ЗДЕСЬ не делают подобных вещей.
Девушка, решившая провести для меня блиц–курс об американских свиданиях, как раз выполняла свою работу. Ее звали Рита и она была моим УС (сокращение от "университетского советника", третьекурсница, живущая в Форбсе и ответственная за меня и еще девятерых первокурсников). Чтобы создать командный дух, она привела всех на мой концерт. И сейчас, направляясь к общежитию, она копалась в единственной на данный момент сплетне, связанной со мной – розе на длинном стебле.
– То есть, парень может всячески стараться подарить тебе цветок, если уже встречается с тобой, ну или на день рождение. Но скрываться у двери и следить за тобой таким образом – ни за что.
Я обернулась назад. Вдали круглое окно концертного холла излучало слабый голубой свет, бодрствуя последние несколько минут, прежде чем все здание будет закрыто на ночь. Два арочных выхода все еще освещали лужайку. Но там никого не было, двери уже были заперты.
– И как ты не увидела его лицо?
– Все, кроме сцены, было темное. Так всегда.
– Не знаю, звучит жутко. Кажется, у тебя есть преследователь, Тэш!
Она придумала для меня это ласковое прозвище на Венгерский манер. Ее семья переехала из Будапешта в Нью-Йорк, когда ей было всего пять, что значит достаточно долгую жизнь в штатах, чтобы стать УС, которыми обычно становились Американцы. Как она выразилась: "только те, кто знает, как решить чужие проблемы". И теперь, видимо, она собиралась решить мою.