Виктория Холт - Счастье и тайна

Это случилось в один и тот же день — я встретила Габриела, и нам удалось спасти несчастную собаку. Но судьба распорядилась так, что и потеряла их я тоже одновременно. Вот почему в моей памяти они навсегда связаны вместе. Если бы не определенные черты моего характера, то, может быть, моя жизнь и не стала бы частью их жизни: дело в том, что с самого начала они оба нуждались во мне.

До того мне приходилось заботиться только о себе; теперь же, встретив их, я была счастлива, что наконец сама могла кого-то защитить. Я никогда не была влюблена, да и собаки у меня никогда не было. И когда в мою жизнь вошли эти двое, жизнь наполнилась смыслом.

Я отлично помню этот день. Была весна, над вересковой пустошью дул свежий ветер. После завтрака я уехала из Глен Хаус верхом с таким ощущением, будто вырвалась на свободу. Это чувство не покидало меня с тех самых пор, как я вернулась домой из Дижона, где училась в школе. Может быть, я всегда так относилась к своему дому, просто когда была ребенком, то не ощущала этого так остро, как теперь, когда стала молодой женщиной.

Мой дом был мрачным местом. Над ним как будто довлела тень того, кого здесь давно уже не было. В первые же дни после моего приезда домой я решила, что не буду возвращаться к прошлому: что прошло, то прошло. В самом начале жизни — а мне было тогда девятнадцать — я пришла к выводу, что жить следует только настоящим, забыв о прошлом и не заглядывая в будущее.

Только теперь я вижу, что была легкой добычей для ожидавшей меня судьбы.

За полтора месяца до того, как все это случилось, я возвратилась домой из школы, где провела последние четыре года. За это время я ни разу не была дома — ведь я жила в Йоркшире и длинный путь домой через Францию и Англию стоил слишком дорого, а мое образование и так обошлось недешево. Во время учебы в школе, скучая о своем доме, я немного идеализировала его, и поэтому картина в моем воображении стала разительно отличаться от того, что я увидела, вернувшись.

Из Дижона я ехала вместе со своей подругой Дилис Хестон-Браун и ее матерью. Об этом договорился мой отец, так как не могло быть и речи о том, чтобы молодая леди отправилась в столь дальний путь без сопровождения. Миссис Хестон-Браун благополучно доставила меня на вокзал Сент-Пэнкрас и посадила в вагон первого класса, в котором я — теперь уже одна — проделала путь из Лондона в Хэррогейт, где меня должны были встретить.

Я ожидала увидеть отца. И еще у меня теплилась слабая надежда, что встретит меня и дядя, хотя я понимала, что, будь дядя Дик в Англии, он непременно бы приехал за мной прямо в Дижон.

Однако встретил меня на двуколке конюх отца Джемми Белл. Это был уже не тот Джемми, которого я знала четыре года назад, но выглядел он молодо, хотя морщин у него заметно прибавилось. Совсем неожиданно обнаружилось, что тот, кого, казалось, я знала очень хорошо, оказался совсем не таким, каким я его себе представляла.

Джемми присвистнул, увидев размеры моего дорожного сундука. Потом ухмыльнулся.

— Боже мой, мисс Кэти! — сказал он. — Похоже, что вы стали настоящей важной молодой леди.

Его обращение еще раз напомнило о прошлом. В Дижоне ко мне обращались как к Кэтрин или мадемуазель Кордер. Мисс Кэти как будто относилось не ко мне.

Он изумленно осмотрел мое бархатное дорожное пальто зеленого бутылочного цвета с пышными, сужающимися книзу рукавами и надвинутую на глаза соломенную шляпку, украшенную венком из маргариток. Его явно поразил мой внешний вид: в нашей деревне не часто увидишь такую модную одежду.

— Как отец? — спросила я. — Я ждала, что он приедет встретить меня. — Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

— У него подагра, — сказал он. — Он не выносит тряски. Кроме того…

— Что кроме того? — резко спросила я.

— Ну, — Джемми колебался. — У него только что был один из его обычных приступов дурного настроения.

Я ощутила небольшой прилив страха, вспомнив эти приступы, которые были привычными в прежние дни: «Успокойтесь, мисс Кэти, у вашего отца приступ дурного настроения…» Они обрушивались на дом, эти приступы, с определенной регулярностью, и когда они начинались, то все мы ходили по дому на цыпочках и разговаривали шепотом; а отец внезапно исчезал куда-то, и когда он вновь появлялся, то был бледнее, чем обычно, с синяками под глазами. Он, казалось, не слышал, когда к нему обращались; и тогда я боялась его. Пока меня не было дома, я умудрилась совсем забыть об этих приступах.

Я быстро спросила:

— А дядя дома?

Джемми покачал головой.

Прошло уж больше полугода с тех пор, как он уехал. Может пройти еще полтора года, пока мы дождемся его. Кто знает?

Я кивнула. Дядя Дик был капитаном дальнего плавания. Он как раз писал мне, что отправляется куда-то на другой конец света, где пробудет несколько месяцев.

Мне стало грустно. Было бы совсем другое дело, если бы встречал меня дома он.

Мы ехали рысцой по дорогам, которые будили воспоминания. Я думала о доме, где жила до тех пор, пока дядя Дик не решил, что мне пора ехать учиться. Я даже отца наделяла чертами характера дяди Дика. Теперь, когда все предстало передо мной в истинном свете, я поняла, что тот дом, о котором я рассказывала своим подругам, был моей мечтой, а не реальностью.

Но хватит мечтать. Надо повернуться лицом к действительности.

— Что-то вы притихли, мисс Кэти, — сказал Джемми.

Он был прав. У меня не было настроения разговаривать. Вопросы так и вертелись на языке, но задавать их не было смысла. Я знала, что Джемми ответит мне совсем не то, что хотелось бы услышать. Ладно. Разберусь во всем сама.

Мы ехали тропинками, которые иногда так сужались, что, казалось, ветки вот-вот сорвут шляпку у меня с головы. Вскоре местность изменилась. Аккуратные поля и узкие песчаные дорожки сменились более дикими местами. Лошадь все время шла в гору, и уже чувствовался запах торфяников.

Как я любила эти места и даже, как я поняла, тосковала по ним, пока меня тут не было.

Джемми, должно быть, заметил, что лицо мое просветлело, и сказал:

— Уже недолго, мисс Кэти.

А вот и наша деревня — оставалось еще немного!..

Гленгрин — это несколько домиков, прилепившихся к церкви, постоялый двор, зелень и ряд коттеджей. Мы миновали церковь, подъехали к белым воротам, проехали по подъездной аллее — и вот он, Глен Хаус: меньше, чем я его себе представляла, с опущенными жалюзи, из-под которых чуть виднелись кружевные занавески. Я знала, что там на окнах еще есть тяжелые бархатные портьеры, загораживающие свет.

Если бы дома был дядя Дик, он бы раздвинул занавески, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выгорит от солнца, а отец… он бы даже не услышал этого ворчания.

Когда я выходила из двуколки, Фанни, услышав, что мы подъехали, вышла встретить меня.

Это была невысокая полная йоркширская женщина, которой полагалось быть веселой от природы, но почему-то она такой не была. Возможно, годы, проведенные в нашем доме, сделали ее столь суровой.

Она критически осмотрела меня и сказала со своим характерным акцентом:

— Вы похудели, пока были в отъезде.

Я улыбнулась. Если учесть, что она не видела меня четыре года и до этого была единственной «матерью», которую я помнила, то ее приветствие прозвучало не совсем обычно. Хотя этого можно было ожидать. Фанни никогда не баловала меня: любое проявление чувств было, по ее словам, «безрассудством». Она давала волю чувствам только тогда, когда могла что-нибудь покритиковать. Но именно эта женщина заботилась о моих земных благах. Она следила за тем, чтобы я была сыта и одета. Мне никогда не позволяли носить всякие модные оборочки и то, что она называла финтифлюшками. Она гордилась тем, что судила обо всем прямо, говорила без обиняков, всегда честно выражала свое мнение, которое подчас бывало слишком жестоким. Конечно же, я находила у Фанни и хорошие черты, но в детстве мне так не хватало хоть малейшего проявления любви, пусть даже притворного. И вот теперь воспоминания о Фанни нахлынули на меня. Пока она оценивающе оглядывала мою одежду, губы ее все больше кривились — я так хорошо помнила эту ее привычку! Она не могла заставить себя улыбнуться от удовольствия, но зато всегда готова была ухмыльнуться с презрительным удивлением.