Хосе Антонио Бальтазар - Счастливые слезы Марианны

— Тебе понравилось? — спросила Луиса, подойдя к Бето.

— Нам понравилось! — ответила за Бето подскочившая к нему Марисабель, вцепившись в его руку и прижавшись к его плечу щекой.

— Ты учишься у Кати, — сказала Луиса.

— Да, Марисабель учится у нее, — ответил за Марисабель Бето.

— Хочешь, я принесу тебе стихи Винисиуса де Мораэса? — обратилась к нему Луиса.

— Буду благодарен! — пылко ответил исследователь ее ключиц.

Настойчивое общение Луисы с Бето в ее присутствии начало раздражать Марисабель.

Неизвестно, во что бы это вылилось, если бы их не ослепила фотовспышка, результатом которой явилась моментальная фотография, извлеченная из «Поляроида» Катей. Она вручила Бето снимок, на котором медленно проступал весь «треугольник».

Особенно хорошо на нем вышла стоявшая в центре Луиса…

Ирма Рамос была выпущена из тюрьмы за несколько лет до истечения срока после операции на груди, предполагавшей длительный послеоперационный уход и наблюдение врача в связи со злокачественным характером удаленной опухоли.

Время, проведенное в тюрьме, не уменьшило ее привлекательности, — что-то в ее строгом лице, чуть вызывающем прищуре глаз, медлительной походке и неторопливых, осторожных жестах напоминало пантеру. Небольшая проседь в черных волосах и шрам на подбородке, оставленный ножом наркоманки, едва не задевшим ее горло, придавали ей таинственную притягательность запретного плода, о котором не скажешь заранее, сладок он или горек.

Она почти не выезжала из Куэрамаро, где поселилась в старом доме своих умерших родителей. Единственной обитательницей дома была молчунья Дора, дальняя родственница, ухаживавшая до последних дней за ее отцом, умершим за год до выхода Ирмы из тюрьмы.

События прошлого казались ей романом, герои которого были ей знакомы, но принадлежали фантазии некоего писателя.

Свою жизнь на ранчо Леонардо Вильяреаля, неудачную борьбу за наследство, доставшееся не ей, а Марианне, криминальные события в Мехико, долгие или краткие любовные отношения с кузеном падчерицы Диего Авиллой, с мафиози Фернандо Брондуарди и с мужем Марианны Луисом Альберто Сальватьерра, и годы, проведенные в тюрьме, сна воспринимала, как нечто «из другой оперы», что могло быть и с ней, — только сегодня она повела бы себя иначе.

Эту Ирму Рамос из романа она считала наивной фантазеркой, очутись она снова на ее месте!..

Все это осталось за дверями операционной, все это было до наркоза и острой боли заживающего шва.

По утрам, в ванной, она подолгу разглядывала себя — обнаженную — в зеркале. В детстве она читала, что амазонки отсекали себе левую грудь, — так удобнее было натягивать тетиву лука… Единственной реальностью, оставшейся от прошлого, единственным существом, вызывавшим в ней приступы слепого бешенства и желание мстить, была Марианна. Во всем, что не получилось у Ирмы, была виновата она.

Сегодня «амазонка» Ирма попала бы в цель!..

Вот почему упоминание Доры ненавистного имени Марианны заставило Ирму вздрогнуть…

Дора встретила Марианну на выходе из кафе, с Джеймсом Кирогой, приемным сыном Ласаро Кироги. Красива, модно одета, весела…

— Ты уверена, что это Марианна Вильяреаль?

— Конечно…

— И эта гадина была с Джеймсом?

— С ним…

— Постой, но ведь ты не видела ее столько лет.

Дора не ответила, глаза ее забегали.

— Говорю тебе, это она.

Дора насупилась, поднялась из-за стола и вышла из столовой.

Ирма сжала кулаки.

Значит, она вернулась на ранчо! На то самое ранчо, которое ушло из-под самого носа Ирмы!

Ирма подошла к телефону и набрала номер ранчо Вильяреаль.

Трубку сняла Марианна.

— Слушаю вас. Говорите, я вас не слышу…

Ирма повесила трубку.

Дора долго не могла уснуть.

Она чуть не вскрикнула, столкнувшись с красивой, улыбающейся женщиной у входа в бар. Она солгала Ирме, что узнала ее по прошествии стольких лет, — Дора никогда прежде не видела Марианну. Никогда не держала в руках ее фотографию.

Но это лицо она знает, видит его каждый день на протяжении многих лет.

Зачем только она проговорилась Ирме!.. Ведь дала слово хранить в тайне то, о чем знали только… Нет, она даже в мыслях боялась нарушить обет молчания.

То, что Блас увидел на острове, убеждало его: режим дышит на ладан. Ни для кого в мире не было сомнений, что «бородатые» все еще остаются у власти не потому, что пользуются «любовью народа», а потому что им по разным соображениям попустительствуют.

Американцам выгодно иметь подобный жупел как пример бесславных «революционных преобразований». А латиноамериканские политиканы не прочь на словах поддерживать чахоточный островной режим, чтобы поддразнивать американских конкурентов.

Изможденные, плохо одетые люди, отсутствие рынков и магазинов, ужасающее снабжение, старая техника, изнурительные митинги, симуляция радости с тоскливым выражением глаз, — все это вызывало у Бласа двойственное чувство злорадства и сострадания.

Может быть, он привязался к Дульсе Марии потому, что угадал в ней родственную душу, презирающую подобие жизни, называемой кубинской революцией, и сострадающую своему маленькому измученному народу…

Теперь она была с ним откровенна, не скрывала своей неприязни к матери, к лживости политических лозунгов, ко всей этой абсурдной бесперспективной жизни…

По возвращении в Гавану труппу поселили в маленькой гостинице «Ведало».

Выступления шли успешно, Блас получил приглашение на гастроли от канадского импресарио и представителя русской концертной организации.

В молодежной газете «Бородатый кайман» написали о блистательном успехе молодой танцовщицы Виктории Хауристи, но не удержались от того, чтобы не пожурить ее за бесклассовый подход к экологической теме сегодня, когда известно, что ущерб природе наносят «индустриально развитые монстры».

Осталось дать еще пять выступлений. Через три дня труппа возвращалась в Мексику.

Блас имел телефонный разговор с Диди. По его словам и тону он понял: пока все в норме.

— Нашли ли убийцу Вивиан? — «озабоченно» спросил он.

— А как же! — «взволнованно» отвечал мужественный громила. — Себастьян ее и пришил!

— Какие выражения ты себе позволяешь! — «назидательно» сказал хозяин ресторана «Габриэла», напоминая своему помощнику о недопустимости подобного сленга. — Неужели тебе не жалко нашей Вивиан?

— Очень мне жалко ее, простите, ежели не так выразился. В общем, Себаса взяли. Пули-то, которые вытащили из Вивиан и Кики, одни и те же!

— Вот как! — «удивился» Блас. — Это значит, из ревности?

— Выходит, так!

— Позвони сеньору Луису Альберто Сальватьерра и передай от имени Виктории и… моего имени, что гастроли идут успешно. И, если можно, пусть он передаст сеньорите Бегонии, что номер с ее музыкой и словами в исполнении Виктории пользуется особым успехом…

О том, что «пули, вытащенные из Вивиан и Кики, были одни и те же», он рассказал Виктории, добавив, что попросил Диди передать от нее привет Бегонии через «попечителя» сестер — сеньора Луиса Альберто Сальватьерра.

В присутствии Дульсе Марии он заработал от Виктории поцелуй. Артистка спешила в ресторан, куда ее пригласил следовавший по пятам труппы аргенчилигуаец.

— Все же кто он, этот аргенчилигуаец? — вскользь спросил Блас у Дульсе Марии после ухода Виктории.

Она показала глазами на выход, и Блас понял, что разговоры на серьезные темы в гостиницах для иностранцев необязательны.

Впрочем, на пороге номера она громко поведала возможному микрофону:

— Не знаю, один из туристов, наверно…

Выйдя на Малекон, они уселись на парапет. Блас смотрел на волны, которые лениво разбивались об огромные камни, на детвору, забрасывающую леску в океан, и вспоминал свое гаванское детство…

— Так кто же он? — спросил Блас у Дульсе Марии.

— Думаю, он из тех, кто темными махинациями на континенте добывает деньги нашим седобородым вождям, чтобы они могли подольше удержаться у власти…