– Здесь?
– Да, останови, пожалуйста, – едва дождавшись, когда машина остановится, Аня открыла дверь и спрыгнула с подножки. Раскинула руки, словно для объятья:
– Здравствуй, лес!
Первый снег в этом году выпал аккуратно и красиво, никакой тебе слякоти, только легкий морозец. А он в этот день – с первой «подходящей девушкой», которая так красиво смеется, и в последнее время – все чаще!
Сергей слепил снежок и легонько бросил его – комочек снега упал рядом с Аней. Она обернулась:
– Ах, ты так!
И тоже слепила снежок, бросила в Сергея. Бой оказался недолгим – Серега быстро его прервал, не удержался – прислонившись к сосне, привлек Аню к себе, начал целовать и жарко дышать в шею.
– Сережа, как хорошо жить. Как хорошо жить, когда рядом есть ты. – Она посмотрела на него пристально и серьезно.
Он ответил слегка недоуменным взглядом, не зная, как реагировать – ведь она вкладывала в свои слова особый смысл, и он, на самом деле, его понимал; но не мог в этом признаться.
Все чаще возникали подобные моменты; все труднее ему было играть свою роль. И все больше его влекло к этой девушке, немного странной, очень хрупкой и такой сильной.
Они ехали на дачу к Серегиному другу Алексею. Наверное, лучшему и, пожалуй, единственному, которому можно было рассказать все. Ну, или почти все. Во всяком случае, в некоторые обстоятельства отношений с Аней Сергей не собирался посвящать никого.
С Алексеем они дружили с детства. Выросли в одном доме, вместе ходили в школу, гоняли в футбол и отбивались от хулиганов. Семья Алексея всегда считалась «благополучной», и даже в их профессорском доме была одной из самых образцовых и успешных. Сразу после школы Алексей поступил в медицинский. Теперь он заканчивал интернатуру в самом крупном кардиологическом центре страны, оперировал под началом светила мировой кардиохирургии Шляхова и подавал большие надежды.
Сергей этой дружбой дорожил и немного стеснялся того, что разница в положении с Алексеем все больше становилась похожей на пропасть. Но друга это, похоже, заботило мало; он по-прежнему мог завалиться к Сереге с бутылкой коньяка посреди ночи и рассказывать с горящими глазами, что вчера по скорой им привезли разрыв митрального клапана, и они стояли со Шляховым у операционного стола восемь часов без перерыва, и вышли из нее только в полночь, но – главное! – больной выжил! А Наташка с их маленьким сыном Санькой уже спят, но он должен, просто обязан рассказать кому-то близкому об операции.
Сергей радовался, что он – близкий, и слушал с восторгом, и кивал в нужных местах, и пил коньяк на кухне с Алексеем; а потом появлялась еле слышная, но такая навязчивая мысль – всегда одна и та же: а что ты, Серега, можешь рассказать о своих успехах? Что проездил три года без единой аварии? И что за эти три года никто не погиб и не покалечился из-за твоей небрежности? Но это не то, не то…
Сергей все порывался сказать, что тоже – совсем скоро! – он напишет суперпрограмму, которая сможет… Да много чего она сможет! Правда, чего именно, Сергей не мог толком и сам понять. Но ему казалось, что если он сам верит в свой грядущий успех, то и все остальные обязаны в него верить. Как говорил один их «друг семьи», вечно нищий, вечно «подающий надежды», но к своим пятидесяти семи годам так ничего и не достигший Тарас Кириллович: «Да, у меня сейчас нет денег. Но такое ощущение, что вот-вот будут». Такое ощущение у него было последние лет тридцать, и его любимым занятием было предаваться мечтам, лежа на видавшем виды диване с сигаретой в руке. Как рассказывала Сергею мать, ему в молодости верили; потом пытались помочь, как-то протолкнуть его идею (правда, совершенно «сырую») архитектурного проекта жилищного комплекса; потом просто жалели. А последнее время все знакомые стали его просто избегать. То, что кажется естественным для молодости, в зрелости часто выглядит жалким и нелепым.
Больше всего Сергей боялся превратиться в Тараса Кирилловича. Поэтому он говорил Алексею у себя на кухне, допивая коньяк: «Леха, ты мне веришь?» И друг его хлопал по плечу, и искренне почти кричал: «Да ты что, Серега? Как я могу в тебя не верить?! Я ж тебя знаю, ё-мое! Ты сможешь!» Единственное, оставалось понять – что именно он сможет. Но все же, расходились они, всегда довольные друг другом, совершенно умиротворенные, перед самым рассветом, чтобы поспать пару часов перед сменой – каждый перед своей.
Теперь Алексей решил устроить шашлыки на даче, зажечь допотопный камин и провести «репетицию Нового года» – так называла эти ежегодные декабрьские выезды на природу жена Алексея, Наташа. Теперь же это была не просто вылазка на дачу, а смотрины Серегиной девушки.
По такому случаю Санька был оставлен дома под присмотром бабушки, мамы Алексея. Трехлетний малыш долго ныл и сопротивлялся, потому что на даче – снег, сосны, белки и веселые мама с папой, а дома – слякотный двор и академическая бабушка, которая жила целью превратить единственного внука в вундеркинда. Ведь внучка Екатерины Павловны с третьего этажа благодаря современным методикам раннего развития уже самостоятельно читает, а ведь той всего два года и десять месяцев!
Саньке вовсе не хотелось рано развиваться, а хотелось играть железной дорогой и смотреть новую серию мультфильма про Лунтика. Но бабушка в итоге, как всегда, победила, и Наташа теперь мучилась угрызениями совести, представляя страдания своего мальчика под натиском педагогического диктата неуемной свекрови.
Она ходила взад-вперед по большой светлой комнате со стаканом в руке. На донышке стакана плескался коньяк, который Алексей налил жене «для успокоения нервной структуры», и Наташа его время от времени прихлебывала, усугубляя чувство вины по отношению к сыну еще одним – по отношению к гостям:
– Алексей, это неправильно: гости приедут, а я тут пьяная валяюсь!
Алексей, присев на корточках возле камина, пытался его разжечь; у него ничего не получалось – дрова отсырели, а купить новые в супермаркете они забыли. Он оставил очередную попытку добыть огонь и повернулся к жене:
– Наташ, ну что ты такое говоришь! Я тебе накапал всего-то граммов пятьдесят, они и не заметят ничего.
– Это вы, хирурги, коньяк словно чай пьете. А вот мы, простые труженики пиара, вынуждены блюсти сухой закон даже на презентациях!
Наташа служила пиар-менеджером в крупной промышленной компании, и постоянно жаловалась на строгие корпоративные нравы. Тем не менее, за свою работу держалась изо всех сил – ее зарплата пока что существенно превышала доход подающего надежды кардиохирурга.
Сергей обрадовался, что жена переключилась на мысли о работе. Он и сам был не в восторге от методов воспитания, которые его мать применяла к Саньке; но поделать ничего не мог. У той был один, но железный аргумент:
– Я тебя воспитывала точно так же, и смотри, какой удачный человек получился!
Алексей считал, что человеку лучше быть не столько «удачным», сколько счастливым, но с матерью спорить не стал. В чем-то она, конечно, была права. Однако Саньку ему было жалко: Алексей прекрасно помнил свои тоскливые вечера за «дополнительной учебной литературой», и жизнь по режиму, и свое постоянное детское ощущение, что родители его лишают чего-то очень важного…
А потом мать обязательно украшала свои аргументы любимой деталью:
– Жаль, что в то время методик раннего развития не было! Я бы тебя с самых пеленок обучила!
Алексей вздрагивал, представляя, как он, маленький, сидит в своей кроватке и читает «Войну и мир».
При этом ни он, ни его жена ничего против этих самых методик не имели. Они много чего имели лишь против постоянной муштры, когда ребенок оказывается в тисках постоянного «развития». Но на несколько выходных в месяц Саньку все-таки бабушке отдавали – больше просто не на кого было ребенка оставить. Ничего страшного с ним за это время не случалось; он не начинал говорить на чистом йоркширском диалекте или обращаться к родителям со словами вроде: «Будьте так любезны, если вас не затруднит». А веселья и развлечений ребенку хватало и дома. Можно сказать, Алексей уже смирился с матерью – вернее, с тем, что она у него именно такая. Правильная.
Но до сих пор он завидовал своему другу Сереге. Завидовал, что у друга было в детстве то главное, чего Алексея лишила его правильная мать. Он помнил, как прибегал после уроков к Сереге, с которым можно было громко слушать музыку, есть горячие, неимоверно вкусные пирожки просто так и в Серегиной комнате (а не исключительно во время приема пищи и за столом). Можно было рассказать Серегиной маме о двойке по пению и знать, что она лишь рассмеется, погладит по голове и спросит: «Господи, Алеша, это же как нужно петь, чтобы двойку по пению схлопотать?», а потом добавит озабоченно: «А, может, у тебя горло болело? Давно этот урок был? А ну, иди к окну, открывай рот и говори: А-А-А-А!» Увидит, что горло в порядке, услышит от Алексея, что он просто не выучил слова песни, и… улыбнется. И никто не будет в срочном порядке приглашать репетитора – оперного певца, чтобы «поставил мальчику голос – а то ужас что такое – двойка по пению, какой позор!»