Хонор месила на столе какое-то тесто. Хлеб им был не нужен, почтальон Джим накануне принес им батон хлеба. Но Хонор всегда делала хлеб по пятницам, и Адель не попыталась остановить ее, подумав, что это естественное занятие сможет помочь ей выбраться из своей темноты. Но она шлепала тестом о стол и мяла его, от чего стол шатался, и это начало действовать Адель на нервы, именно тогда она накричала на нее и велела остановиться и послушать ее.
Ответа не последовало, поэтому Адель выхватила из бабушкиных рук тесто и встряхнула ее.
— Я разговариваю с тобой, и брось этот чертов хлеб. Слушай! Роуз завтра будут хоронить. Ты должна быть там, в церкви, со мной и Майлсом. Ты не должна вести себя как полоумная, даже если у тебя разбито сердце.
Снова молчание в ответ, и Адель рассвирепела.
— А что же я? — заорала она на нее. — Как ты думаешь, что я чувствую? Роуз была мне ужасной матерью. Самое худшее, что случилось со мной, было ее виной, и все, что у меня было, — это ты. И сейчас ты собираешься от меня отвернуться, потому что она умерла? Я уже ничего для тебя не значу?
Хонор медленно повернулась к ней.
— Никто не знает, что у меня внутри, — сказала она безжизненным голосом. — Я уже все это пережила. Я не вынесу, если это повторится.
Адель была вынуждена предположить, что бабушка имеет в виду, как Роуз ушла из дому много лет назад.
— Она ушла не потому, что так хотела, — крикнула она. — Она умерла, ее убила бомба. Это может случиться с каждым. Это неправильно, что она ушла до тебя, но она ушла, и уже ничего не изменишь.
— Я всегда нападала на нее за что-то, — продолжала Хонор таким же невыразительным голосом. — После того званого ужина я наговорила ей жестоких вещей.
Адель вздохнула. По дороге из Лондона в поезде Майлс рассказал ей о том, что произошло во время ужина. Это было ошеломительно, почти невероятно, но померкло после сообщения о том, что ее мать и Эмили мертвы.
— Неважно, что ты сделала или сказала Роуз в прошлом, — сказала она кратко. — Все было до того, как они с Эмили поехали в Лондон. И что бы ни произошло на том ужине, это оказалось к лучшему. Они снова стали друзьями. Они умерли, обнимая друг друга.
— Это я предложила, чтобы они проехались прогуляться вместе, — сказала Хонор прерывающимся голосом.
— Может быть, и ты, но это не делает тебя виноватой в их смерти, — сказала Адель, окончательно выведенная из себя. — Обвиняй Гитлера. Обвиняй страну, которая не сбила ракету. Обвиняй кош хочешь. Но не себя. Они получали удовольствие вместе, когда умерли. Наверное, они даже не осознали, что произошло. Это лучший способ уйти, чем умирает большинство.
— Тебе все равно, правда? — сказала Хонор, и ее голос снова вдруг стал нормальным. — Ты по-прежнему ненавидела Роуз!
— Не будь смешной, — отрезала Адель. — Конечно, мне не все равно. Я не ненавидела ее. Возможно, я не всегда была в состоянии забыть некоторые самые неприятные наши с ней эпизоды. Но я простила ее. Она мне нравилась. Я даже могу сказать, что полюбила ее. Я именно об этом и хотела поговорить с тобой, черт побери. Тебе не приходило в голову, что у меня может возникнуть чувство вины? У тебя нет монополии на чувство вины, знаешь!
После этих слов Адель кинулась прочь из дома, слишком рассерженная, чтобы продолжать.
Она действительно чувствовала свою вину, и ей было очень жаль, что она не успела сказать Роуз, как она рада, что мать вернулась в ее жизнь, и как много она стала для нее значить. И ей было до горечи стыдно, что хотя она и оплакивала Роуз и Эмили, при этом не могла сдержать радости, что Майкл в конце концов оказался ей не братом. Что она за человек, если в такой момент может думать только о себе!
Она несколько часов бродила вокруг и почти все время плакала. Когда она наконец вернулась домой, Хонор была больше похожа на себя — грустная, немного не в себе, она уже не вела себя как сумасшедшая и не замыкалась на своих чувствах.
Утром Хонор надела то же самое черное платье и шляпу-колпак, в которых была на похоронах Фрэнка более двадцати лет назад. Адель не знала, что она сохранила эти вещи, потому что они были упакованы в коробку, которая лежала под ее кроватью. Адель догадалась, но не осмелилась спросить, чтобы получить подтверждение, что Хонор специально сшила это платье к возвращению Фрэнка из Франции, потому что оно было элегантно присобрано в талии и его украшали связанные вручную кружевные воротник и манжеты. Оно было выкрашено в черный цвет, но она догадалась, что изначально оно было голубым, и было просто чудом, что оно все еще хорошо сидело на ней.
Майлс принес Адель платье и шляпу Эмили, потому что у нее не было ничего подходящего из одежды. По иронии судьбы она вспомнила, как однажды восхищалась этим платьем, когда гладила его для Эмили. Тогда оно было в самой моде — льняное, с простроченными деталями, доходящее до половины икр, с подбитыми плечами, вырезом-лодочкой и широким поясом. Шляпка была маленькая и с вуалью, и Эмили всегда носила ее, приколов сбоку искусственную розу.
— Роуз ты бы понравилась в этом, — сказала Хонор срывающимся голосом, когда Адель вышла одетая из спальни. — Она бы сказала, что ты выглядишь, как кинозвезда.
У Адель на глаза навернулись слезы, потому что она очень хорошо помнила, как Роуз живо интересовалась гардеробом кинозвезд. Даже переезд на болота не смог окончательно положить конец ее любви к роскоши. И ей показалось очень кстати, что она одета по вкусу матери.
Это была прекрасная, трогательная служба, и церковь была набита битком. К удивлению Адель, больше людей пришло проводить Роуз, чем Эмили. Хонор часто писала в своих письмах, что Роуз все любили и когда они ходили в Рай вместе, то не могли пройти по Хай-стрит, чтобы кто-нибудь не остановился с ней поболтать. Адель всегда относилась к этому с цинизмом, представляя себе, что это просто сплетницы, надеющиеся выудить какую-нибудь информацию, но, как и во многих своих упорных представлениях о матери, в этом случае она снова ошиблась.
Во дворе церкви к Адель подошли несколько женщин, они говорили о Роуз тепло и явно были искренне расстроены ее смертью. Их короткие рассказы все были в одном духе: они рассказывали, какой она была примечательной женщиной, веселой и живой, забавной и приветливой. Еще они рассказывали, как она гордилась дочерью и какой всегда была оживленно-взволнованной, когда Адель приезжала домой в отпуск.
Может быть, если бы эти друзья и знакомые приняли приглашение Майлса вернуться в Хэррингтон-хаус, Адель смогла бы остаться, но они явно почувствовали классовую и социальную пропасть, когда увидели толпу старых друзей и родственников Эмили, устремившихся в большой дом.
Адель хорошо это чувствовала. Ближайшие друзья Эмили безусловно знали, какую роль играла Роуз в ее жизни в последнее время, и, вероятно, захотели бы поговорить с Адель и с бабушкой. Но жена Ральфа и его сестра Диана смотрели на нее с презрением. Для них она была просто девушкой с болот и бывшей служанкой-выскочкой.
Все время, пока Адель шла до реки, она плакала. О Майкле, который скоро получит письмо с сообщением о смерти матери. О Майлсе, который лишился Эмили тогда, когда она наконец стала ему другом, и о Хонор, которая считала себя ответственной за все и за всех.
Но кроме слез о тех, кого она любила, она прежде всего плакала о матери. Если бы только у них было больше времени!
Почему она никогда не говорила Роуз, что стала гордиться ею, что ждала, когда снова увидит ее? Что она смеялась, читая ее письма, что она чувствовала тепло внутри себя, зная, что Роуз заботится о бабушке, и что прошлое уже не имело значения?
Ей было стыдно, что она никогда не пыталась поговорить с Роуз о Памеле и воспоминаниях о ней, о ее чувствах к Джиму Талботу и о том, где она была все эти годы после психиатрической больницы. Адель всегда хотела это знать, не для того, чтобы обвинить или осудить, но просто чтобы у нее была полная картина о матери.
Роуз помогло бы, если бы она знала, что небезразлична дочери, и Адель не сомневалась, что Роуз рассказала бы самые неприятные эпизоды с присущим ей самоуничижительным юмором. Сейчас Адель поняла, что это было одной из самых привлекательных черт в характере ее матери. Она не боялась признать свои ошибки, и когда она что-то рассказывала, то описывала персонажи так ярко, что они были понятны слушателю так же хорошо, как и ей. Она всегда заявляла, что интересуется только собой, но ее понимание своих недостатков и недостатков других свидетельствовало о том, что это не совсем так.