Себя самого мистер Л. ощущал душой всего предприятия и к требованиям съемок испытывал ежедневно новый восторг. Ему доставляло море удовольствия работать с молодыми людьми, и то, что это иногда бывало проблематично, он считал естественным. Другое его только удивило бы. Без кризисов – уж поверьте его опыту – хороших фильмов не бывает, как, кстати, и крепких супружеских пар. Фильм этот и для него был лучшим способом познакомиться с Японией. Эта страна была загадкой, которую за один день не разгадаешь.
Автор познакомился с мистером Л. в Лос-Анджелесе, где он исполнял обязанности Writer in Residence[92] в одном частном университете, который славился известной киношколой. Пригласивший его ректор университета занимался изучением Фрица Ланга[93] и немецко-еврейской эмиграции в Голливуде. Он лично знал многих великих стариков и навел автора на мысль, что среди них может отыскаться подходящий исполнитель главной роли.
Состоялось и знакомство автора с одним все еще всесильным агентом, и он уже задрожал от радости, когда тот заговорил о Билли Уайлдере[94]. К сожалению, потом выяснилось, что предложение основывалось на недоразумении. Под суммой, которую мог назвать автор, подразумевался не гонорар одной «звезды», а бюджет всего фильма. Старый упрямец охладел и отправил автора в Агентство молодых талантов.
Но автору нужен был пожилой человек. Уже закусив удила, охваченный азартом, он искал дальше на свой страх и риск. Произведя благоприятное впечатление на Готфрида Райнхардта, седовласого сына бога театральных подмостков[95], он добрался до Джона Хенрайда, которого почитал как киносупруга Ингрид Бергман. Это была очаровательная пожилая пара, которая ублажала его за океаном чаем с бисквитами. Никто бы больше не признал в хорошо сохранившемся джентльмене героя «Касабланки», где жизнь его была спасена для мировой революции. Какого-нибудь князя из бывших он сыграл бы без труда. Но Белого Кита, погружающегося в пучину, чтобы вынырнуть на берегу Японии? Однако актер выказал такой живой интерес к роли, что автору пришлось даже заговорить о возможностях элегантного жилья в Киото. Смущенный и сконфуженный, он только под предлогом срочных переговоров сумел спастись постыдным бегством.
В самые последние дни на Западном побережье он познакомился за пластиковым столиком какого-то кафе-шопа с мистером Л. и почти что из упрямства закрепил за ним роль своего режиссера. Грузный мужчина с сибаритскими ямочками на щеках соответствовал образу, по крайней мере, по своему внешнему виду. А что и роль написана прямо-таки для него, это мистер Л. знал по наитию, даже не ознакомившись с ней прежде. На том они и порешили, поскольку о больших деньгах речь в данном случае не шла.
Теперь мистер Л. был в Японии, делал, как и было договорено, все от него зависящее, предоставляя операторам заботиться о том, как подать его одутловатое, отечное лицо, чтобы он, по крайней мере в некоторых ракурсах, напоминал прежнего актера Билли Уайлдера.
Если мистер Л. был дядюшкой из Америки, то автором из Америки в киногруппу был привезен еще и племянник: в образе молодого базельца В., проживавшего в лучших квартирах Санта-Моники и предложившего себя съемочной группе в качестве продюсера. Он писал и сценарии, но не только: им было создано «Руководство к правилам написания сценариев», сравнимое с аристотелевской «Поэтикой», следуя которому в Голливуде можно было больше не бояться промахнуться. На автора «Deshima» это произвело впечатление документа слепой веры и обещало в высшей степени солидную связь искусства с действительностью. У В. было чутье на ситкомы[96], но он увлекался и сценариями, которые никак не соответствовали его рецептам. Таким образом, он вызвался сопровождать «Deshima» в сердце Японии, став его третьим продюсером, с перспективой на Америку, поскольку, наряду с японкой Й., для осуществления единой организации проекта имелся, разумеется, и первый продюсер. Он был швейцарцем и держался в тени.
И вот наступил момент, когда ни один из трех продюсеров не мог помочь фильму. Он развалился. И если в нем что-то и осталось еще для съемок, так это как раз то, как все произошло. Совместная работа различных культур лопнула, как мыльный пузырь, наткнувшись на их различие, олицетворенное в протесте юной девушки. Она отказалась отправиться в постель, уготованную ей западным сценарием. Однако это ведь было не учебное пособие, а фильм о любви. История крушения никак не должна была сама стать крушением. И так уже приходилось тащить достаточно тяжелый балласт, зафрахтованный вслепую.
На этой мертвой точке – многоопытный мистер Л. как раз и разыграл это: к сожалению, скорее позабавив всех, чем поспособствовав делу, – в старом добром Голливуде режиссер бы взорвался, раздался бы вопль раненого зверя. Зовешься ли ты Робертом Олдричем или Джоном Хьюстоном[97] – чтобы хоть одну секунду дорогого съемочного времени растрачивать на этакую козу? У кого нет огня в жилах, тот уже давно сгорел! Мистер Л. собственными глазами видел, к чему приводит подобный шок. Девицы от сильного испуга вдруг начинали играть, как не играли еще никогда, – вспышка пламени страсти. Ор в нужный момент действует как доза кислорода! Мистер Л. имел уже опыт одиозных способов высвобождения тела зажатых женщин из одежд – и в частности одним махом. В этих случаях режиссер сам становится эксгибиционистом. Он играет любовника, сутенера, вуайера – на одном дыхании, которое от этого становится все тяжелее: YES BABY DO IT FOR ME DO IT AGAIN GIVE ME MORE LET ME HAVE IT OH YEAH…[98] Тут мистер Л. корячится, как мнимый сластолюбец, всем телом над воображаемым глазком – объективом. Его толстые щеки трясутся, и, конечно, он знает, что сцена будет никуда не годной, потому как дитя при всей этой суете и возне вокруг него в какой-то момент должно вылупиться из яйца. Потом они могут сколько угодно ржать, он и она, но он уже будет знать: вот теперь он разбудил ее, а в ней – актрису. И узел, блокировавший ее, распался. С этого момента она играет божественно, не актриса, а воплощенный грех! Мистер Л. испытал это с Мэрилин лично, самым непосредственным образом. Она-то уж действительно была непростой, и все же. Это были сцены, которые спасли если не ее, то ее фильмы. Бедняжка позволила себе сняться нагой, a body уж потом без труда проделало все самостоятельно. Но потом она умерла, такая сцена, и как умерла!..
Когда мистер Л. изображал свои приключения, он оживал, как в фильме, но в этом серьезном фильме у него такой возможности не было. Исполнительница роли Йоко только лишь коротко вздрогнула, когда он начал орать, и посмотрела на него так, словно он потерял рассудок. Но поскольку он опять засмеялся, она, казалось, успокоилась. Итак, это ничего не значило – во всяком случае ничего из того, что ей нужно было понять. Мистер Л. все равно не был тем, за кем здесь было решающее слово. А режиссер Б. при этом даже не шелохнулся. Он выглядел так, словно ожидал ответа на свое молчание, становившееся тяжелым и вязким. Но он продолжал ждать.
Он стоял посреди кабельных переплетений, как бы ожидая: под таращащимся оком включенных прожекторов оболочка девичьей фигуры спадет сама собой, раскроется, как лепестки цветка, когда приходит его время. Кино– и звукооператоры возились со своей установкой, словно отыскивая неполадки. В., только что щелкнувший нумератором: «Deshima», кадр двадцать пятый! – еще не опустил его вниз и стоял как в царстве Спящей красавицы, где после заключительного слова мистера Л. воцарилось безмолвие, с заколдованной рукой – этакая статуя доброй воли.
Двое мужчин, которые в качестве сопровождающих пожилого человека должны были изображать кино– и звукооператора, сидели неподалеку от автора: это были его друзья, ощущавшие себя столь же неправомочными для вмешательства, как и он сам. Он рекомендовал их (если не сказать – протащил) режиссеру Б. на две эти маленькие роли.
К., его товарищ детства, сам когда-то был фотографом. Он делал попытки и на актерском поприще, но не прорвался. Способностей было маловато, однако его своенравный характер помешал ему стать продажным и нетребовательным, так что теперь он мог рассчитывать – ниже своей истинной цены – только лишь на временную занятость; он едва мог прокормить многочисленную семью, извлекая пользу из своей незаконченной учебы на архитектора. Как и автор, он происходил из учительского клана, также был единственным ребенком у вдовы и был для него путеводной звездой сквозь остававшиеся им детские годы. Неподражаемый голос К. мог бы далеко завести и его самого, если бы он уделял больше внимания эху этого голоса. А так он все больше впадал в суетную косность, и поскольку автор со временем стал выглядеть человеком преуспевающим, их пути разошлись. Когда К. нанялся в «Deshima», со своей лысой, как коленка, головой он больше походил на японского монаха, чем на западного кинотехника, которого ему предстояло играть. Пусть и не с самой чистой совестью, однако все же с тайной радостью автор извлек из небытия потерянную из виду дружбу, если и не на свет Божий, то хотя бы под лучи прожектора: может, им обоим вместе привалит вдруг особое счастье.