Тони Парсонс - Семья

— Классно, па, — сказал Джейк таким тоном, словно кто-то без спросу встрял в его жизнь и изменил ее кардинальным образом. — Но какое отношение это имеет ко мне? Кем я теперь стану? Этаким двоюродным братом-переростком, или кем-то вроде дяди? Как мне относиться к твоей семье? Как к своей собственной или как к чужой?

Рори не знал ответа на эти вопросы.

Но тут было и еще кое-что. Благодаря этому еще не родившемуся ребенку Рори словно обрел второе дыхание. Когда родился Джейк, Рори не думал о том, сколько проживет. Для него это не имело значения. Ему казалось, что вполне достаточно дожить до того момента, когда Джейк вырастет.

Но теперь Рори уже не был молодым человеком. Он лишний раз осознал это не далее как сегодня на занятиях, перед тем как Кэт пришла к нему на работу с радостной новостью. Почувствовал эту ноющую боль в мышцах и суставах. Конечно, он все еще мог сделать «маваши-гери» — удар ногой в повороте, с помощью которого с головы противника можно сбить шляпу, но потом у него так заныла коленка, что он понял: его время истекает.

К тому моменту, когда ребенок родится, ему будет уже за пятьдесят. Он вспомнил своего отца в этом возрасте. Тот был уже стариком, его жизненный путь подходил к концу. Ему оставалось всего десять лет жизни до обширного инфаркта.

Конечно, в отличие от своего отца, Рори никогда не курил. В отличие от многих представителей своего поколения, он не принимал наркотики. И благодаря работе постоянно оставался в форме — в гораздо лучшей форме, чем люди его возраста.

Но только идиот может поспорить с бегом времени. И когда ребенку Рори исполнится шестнадцать, его уже без всяких скидок можно будет назвать стариком. Если он, конечно, доживет до тех пор. Если не умрет в том же возрасте, что и отец. Если избежит рака, сердечной недостаточности, инсульта. Если не попадет под автобус.

А как насчет того, что истории свойственно повторяться? Что, если он разойдется с Кэт, точно так же, как раньше разошелся с матерью Джейка? Что, если они не смогут уберечь свои отношения, и они закончатся точно так же, как и все отношения Рори с другими женщинами?

Представители его поколения привыкли к тому, что любые отношения вращаются вокруг трех «л»: легкомыслия, лени и лжи. Причем эти три «л» считались нормой.

Такая моральная философия (или, лучше сказать, аморальная философия) имела свои преимущества. Рори никогда бы не узнал Кэт, не влюбись его жена в другого мужчину. После краха первого брака он обрел свободу и нашел любовь своей жизни. И этот новый ребенок никогда бы не имел шансов появиться на свет, не подпиши Рори бракоразводные документы.

Но развод повлек за собой и нечто такое, что до сих пор заставляло его сердце кровоточить, что грызло его все эти годы, не переставая, — тот факт, что его сын из веселого, солнечного мальчика превратился в замкнутого и испуганного человека, который по жизни не доверял никому.

Эли легкомысленно списывала произошедшие в Джейке изменения на переходный возраст. Однако Рори испытывал чувство вины: он вынужден был признаться себе, что эти перемены связаны с разводом.

Эли любила притворяться, что теперь, после развода, все трое стали гораздо счастливее, чем прежде. Возможно, эта ложь помогала ей справиться с происходящим. Потому что разве может хоть один родитель постоянно жить с осознанием того, что его поступки нанесли детям непоправимый вред?

И вот сейчас все это нахлынуло на Рори с новой силой: безмерная горечь и гнев из-за того, что его ребенка так грубо от него оторвали. Он вспомнил тот период, когда Эли с Джейком только начали жить с этим новым мужчиной, который, как предполагалось, должен был собрать по кусочкам разбитое сердце Эли. Рори не позволялось вечером даже звонить Джейку, чтобы пожелать спокойной ночи: Эли называла это вторжением в ее личную жизнь. И Рори оставалось лишь сесть в машину и ехать к их дому, чтобы там, припарковавшись, смотреть на окна спальни своего сына до тех пор, пока свет в них не погаснет.

«Доброй ночи, сыночек, — мысленно говорил он тогда. — Доброй ночи».

Неужели однажды ему снова придется парковаться под окнами чужого дома и смотреть, как гаснет свет в спальне его нового ребенка?

— Это самое лучшее, что может быть на свете, — сказал он Кэт, осторожно положив руку на ее пока еще плоский живот. И свято верил в сказанное.

Но у него не нашлось слов, чтобы передать, как этот ребенок словно определяет границы его жизни, что это маленькое существо есть также напоминание о его собственной смерти, самое естественное напоминание о том, что все на свете имеет конец.

— Смешно, — сказала Бригитт. — Ты еще успеваешь сделать ребенка до того, как тебе стукнет сорок! Молодец! Запрыгиваешь в поезд в самую последнюю минуту. Мне кажется, это… смешно.

Кэт неуверенно заулыбалась.

— Знаешь, на самом деле я еще не совсем готова к переменам, ты же знаешь.

— Нет, нет и нет! — энергично замахала головой Бригитт. — Не пойми меня неправильно. Я поздравляю и тебя… и Рори, разумеется. Кто бы мог подумать, что он на это способен? Я просто думаю, что это… ну… несколько смешно. Подожди минуту.

Бригитт исчезла на кухне. Вечер только начинался, и «Мамма-сан» еще пустовал. Только с кухни слышался гул голосов персонала. И в окна барабанил нескончаемый дождь. Кэт в который раз потрогала живот. Как хорошо в такой вечер, как этот, находиться под крышей и в тепле. Вернулась Бригитт с бутылкой шампанского и двумя бокалами в руках.

— Давай выпьем за тебя, Кэт!

Кэт насторожилась.

— Я бы с удовольствием, но, по-моему, мне лучше воздержаться. — И она снова дотронулась до живота.

Бригитт фыркнула.

— Ой, я тебя умоляю! Это же особый случай! Мы выпьем только по одной. Никакого вреда это не принесет.

Бригитт со знанием дела сняла с бутылки фольгу, раскрутила проволочную сетку и начала осторожно вынимать пробку. Та выскочила из бутылки с легким щелчком. Бригитт наполнила два бокала и подала один Кэт.

— Я не хочу. Но все равно спасибо.

Кэт похлопала Бригитт по руке. Этой женщине она была обязана слишком многим, и поэтому ей не хотелось ее обижать. Но в то же время… Она должна была дать своему ребенку как можно больше шансов. Кэт поставила бокал на стол.

— Кажется, ты становишься ханжой, Кэт, или я ошибаюсь?

Бригитт взяла в каждую руку по бокалу и отпила из одного.

— Ничего подобного, — возразила Кэт. — Просто… ну, в общем, мне лучше этого не делать. Мы с тобой выпьем позже, после родов, идет?

Бригитт ловко осушила один из стаканов и подняла другой вверх — пародия на приветственный жест.

— После родов! — провозгласила она. — Разумеется! Только обещай мне, что не превратишься в одну из тех самодовольных детолюбивых мамаш, которые отрекаются от своего фееричного прошлого!

— Я не уверена, что у меня было такое уж фееричное прошлое. Хотя, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду. Я слишком долго жила свободной жизнью. Но все на свете надоедает, не правда ли?

Лицо Бригитт оставалось совершенно бесстрастным. Она молча отхлебнула шампанское. Кэт забрала у нее из рук пустой бокал и наполнила его водой. На свете было не так много людей, с которыми она могла пить из одного стакана: пожалуй, только с сестрами и с Бригитт.

— Не могу сказать, что жалею о прошлом, — продолжала Кэт. — Но все равно забавно. В юности, когда я ухаживала за своими сестрами, мне хотелось только одного — быть свободной. Чтобы никто меня больше не связывал и не стеснял. Но когда я действительно стала свободной, то это состояние почему-то не принесло мне особых восторгов. Раньше мне казалось, что, обретя свободу, я стану счастливее. Но, по правде сказать, с некоторых пор я начала чувствовать в своей жизни не счастье, а безнадежную тоску, какое-то отчаяние. А я терпеть не могу отчаяние.

Бригитт улыбнулась.

— А не кажется ли тебе, Кэт: то, чем ты сейчас занимаешься, как раз и является выражением безнадежного отчаяния?

— А чем я сейчас занимаюсь?

— Производишь на свет ребенка в самый последний момент, причем с первым попавшимся мужчиной, который в этот момент оказался под рукой.

— Никакой это не последний момент!

— Ну, хорошо, предпоследний. Все равно, это гораздо более отчаянный поступок, чем все, что ты делала, будучи свободной женщиной. И это, должна тебе сказать, смешно.