Она отложила письмо и печально посмотрела на герцога и герцогиню.
– Ну что ж, – проговорила она, – владетель Шаландри мертв. Это все меняет, не так ли?
– Милая, мы не хотели обсуждать это с тобой сегодня, – сказала герцогиня. – Никто не станет заставлять тебя принять решение, пока ты так потрясена.
– Но это все меняет, так? – не сдавалась Мари. – Теперь поместье по закону переходит к его сеньору. Как наследница, я должна принести ему вассальную клятву, чтобы вступить во владение им. Только непонятно, кто этот сеньор.
Авуаз вздохнула, но Хоэл уже воинственно выпрямился.
– Я его законный сеньор, – твердо заявил он. – Мари, девочка моя, не тебе принимать решение о судьбе Шаландри. У меня есть документы, которые докажут мое право любому беспристрастному суду. Они должны убедить даже тот пристрастный суд, которому я должен буду их представить.
Мари уставилась на него, не понимая, что он говорит. При чем здесь суды?
– Мы не будем обсуждать это сегодня! – непререкаемо заявила Авуаз. – Мари, допивай вино и отправляйся спать.
– Нет! О чем вы говорите, что за суд? – вопросила Мари, переводя взгляд с герцога на герцогиню и обратно. – Я думала, что вы рассчитываете получить Шаландри через меня. Я думала...
– Милая, – сказала герцогиня, – я уже давно поняла, что ты не выйдешь замуж ни за кого из наших мужчин, даже за беднягу Тьера. Так я и сказала Хоэлу. Я сказала, что Тиарнан, может, и заставил бы тебя передумать, но он женат. А потом он исчез. Нет, мы с Хоэлом уже давно ничего от тебя не ждем. Вместо этого мы решили поставить вопрос перед судом.
– Какой суд может рассматривать спор между Бретанью и Нормандией? – недоверчиво спросила Мари.
– Есть такая персона, как король Франции, – ответил Хоэл. – Согласен, он жирный старик и мало чего стоит, и он смертельно боится Роберта Нормандского, но формально он сюзерен Роберта, как и мой, и имеет право вершить суд в нашем споре. А Роберт, хочу тебе напомнить, сейчас в Святой земле, тогда как я – здесь. У меня есть неплохой шанс выиграть дело. Так что, как видишь, девочка, тебе можно не терзаться насчет того, кто имеет право на твою вассальную клятву. Ты в этом деле не судья.
Она изумленно посмотрела на Хоэла, а потом густо покраснела. Значит, вся ее решимость, вся твердость и благородство стали лишними, и судьбу Шаландри равнодушно решат в далеком Париже?
– Хоэл, хватит! – вмешалась герцогиня. – Как ты можешь тут стоять и разговаривать, когда она только что получила известие о смерти отца? Мари, иди в постель.
Авуаз помогла Мари встать.
– Извини, – сказал Хоэл, подхватывая ее под руку, – но ты сама спросила.
Она не нужна им в качестве пленницы, они ничего от нее не ждут – и все же попрежнему к ней добры! Когда ее отец давал ей только пустоту, эти двое дарили любовь. Мари снова заплакала.
– Если в суде решат, что законные права на Шаландри принадлежат вам, – прерывающимся голосом проговорила она, – то никто не будет этому так рад, как я.
Авуаз поцеловала ее в щеку.
– Милая, – посоветовала она, – не говори сейчас ничего, о чем придется пожалеть потом. Сначала отдохни.
Когда Мари увели в постель, а герцог и герцогиня тоже отправились спать, волк лежал без сна в своем углу, сражаясь со словами. Они называли имя, которое раньше принадлежало ему, – Мари, герцог и герцогиня. Теперь он узнавал это имя, когда его слышал, несмотря на искаженный слух. Так называл его Жюдикель. Он наблюдал за происходившим, пытаясь понять, почему женщина так расстроена, а потом услышал свое имя. И теперь он лежал неподвижно, усердно пытаясь сосредоточить свой подавленный разум и сложить вместе то, что они говорили. Плохо подогнанный намордник резал уши, а окружавшие его запахи человека заставляли инстинктивно напрягаться от страха, тогда как стыд из-за того, что он, скованный и безгласный, лежит в доме человека, который когда-то высоко его ставил, не давал ему заснуть. И он измучил себя, пытаясь понять то, что происходит вокруг: это хотя бы отвлекало его от всего остального. Он думал, по большей части без слов, передвигая громоздкие кирпичи понятий, как потерявший руку человек неловко двигает инструмент культей.
В письме были дурные вести для Мари: да, это он понял.
Мари ожидала, что произойдет еще что-то, а Хоэл сказал что-то, что ее удивило. Он поворачивал это так и этак, ища слова, которые бы встали на место. Да, Мари должна уехать... остаться... что?
Плохая новость письма заключалась в том, что умер ее отец, поэтому она плакала. А потом что-то непонятное, и герцогиня успокоила Мари, что никто не станет заставлять ее... Нет, было сказано не так. Герцогиня сказала Мари, что они знают: она замуж не выйдет. А потом – его имя: Тиарнан. Может, заставил... передумать.
Почему он мог заставить ее передумать? Замуж.
Только после долгого утомительного сражения он начал понимать, что Мари была в него влюблена. Он не вполне поверил своему вымученному истолкованию, но даже возможность того, что он был прав, ударила в его душу мучительной болью. Он снова вспомнил ее у источника Нимуэ, когда разбойники прижимали ее, обнаженную, к земле. Она была привлекательной женщиной, и к тому же храброй и верной. Теперь, познав предательство, он ценил верность гораздо сильнее. Но что ему теперь до всех привлекательных женщин?
Ничего. Теперь его тело будет отзываться приливом желания на запах любой суки в течке, хотя его человеческая сущность с отвращением содрогается от такой похоти. Мысль о том, что когда-то его могла любить Мари, продемонстрировала ему его падение яснее, чем намордник и цепь. Он тихо заскулил в темноте.
Он вспомнил, как Ален смотрел на него в сарае в Треффен-деле. Ален, который выглядел все таким же человечным и элегантным, но от которого исходил такой же острый запах страха, какой остался на камне у часовни. Ален знал, кто он, и уговаривал Хоэла его убить. А сам он не мог сделать ничего. Ничего – только беспомощно терпеть, как он вытерпел все остальное, что сделали с ним Ален и Элин. Он потерял всякую надежду вернуть себе человеческий облик. Но возможно, когда-нибудь, если он будет терпеть достаточно долго, он найдет способ хотя бы отчасти отплатить им. Если он будет кротким и терпеливым, намордник снимут – а Алену когда-нибудь придется явиться ко двору. Жюдикель этого не одобрит. Но Жюдикель никогда не одобрял убийств, и это никогда не останавливало его прежде. А зачем еще ему жить дальше?
Двор провел Великий пост в Ренне. Мало кто совершал поездки во время этого периода покаяния, так что гостей у герцога почти не бывало. Он даже не мог выезжать на охоту: с учетом запрета на скоромное и необходимости дать оленям возможность спокойно растить приплод, в лес гончих не пускали. Вместо этого Хоэл забавлялся с волком. Спустя примерно неделю намордник был снят, а задолго до Пасхи за ним последовала и цепь. Даже Тьер неохотно признал, что Изен-грим ведет себя безупречно. Он никогда даже не угрожал укусить, не лаял, не крал пищу со стола и, как торжествующе указал Хоэл жене, не пачкал в доме с самого первого дня. Если на него лаяли собаки, то он просто уходил с выражением такого презрения, что герцогиня хохотала над его важностью. Хоэл научил его по команде подходить, идти рядом, сидеть, стоять и приносить поноску – и все за одно утро.
– Поразительно умный зверь, – проговорил он, трепля Изенгрима за уши. – Но я это понял, еще когда на тебя охо-тился, правда?
И зенгрим его понимал. С каждым днем количество понятныхемуискаженныхслов все возрастало. Иногда ему даже удавалось следить за разговором, хотя это требовало особой сосредоточенности, словно он слушал речь на иностранном языке, который когда-то знал, но забыл. В постоянном окружений человеческой речи, человеческих чувств и желаний его разумная часть вырвалась из глубины на поверхность. Казалось, она достигла берега, где лежала, пытаясь отдышаться, по-прежнему омываемая морем животных инстинктов, но уже не погружаясь в них целиком.
Он был готов повиноваться Хоэлу. Герцог всегда был его избранным сюзереном, так что не было ничего позорного в том, чтобы служить ему в любом обличье. Небрежная ребячливость того, что по большей части ему говорили: «Хороший парень! Вот, угощайся!» – поначалу казалась ему постыдной, но постепенно волновала все меньше, становясь привычной. А как еще герцог должен был разговаривать с животным? Он был очень рад избавиться от намордника и цепи и старался не делать ничего такого, что могло бы их вернуть. Было очень соблазнительно огрызнуться на собаку, которая его облаивала, соблазнительно укусить пажей, которые иногда дразнили его на пари, но перед этими соблазнами он мог устоять. И если он держался рядом с Хоэлом, герцог его защищал.