Антон Дубинин - Сердце трубадура

— Что ж, покажите, сестрица, — Серемонда равнодушно повела плечом. У нее самой поверх убора-гебенде, охватывающего снизу нежный подбородок, сверкал золотой тоненький венчик вроде короны. Богатством жену Раймона было нелегко удивить, но сестра к этому никак не могла привыкнуть.

Двух сестер, Агнессу и Серемонду, всегда связывала странная полуприязнь, полусоперничество. Прошли те времена, когда крошка Агнесса по ночам жалась в их общей постели к своей старшей сестренке, ласкаясь к ней, как котенок, и жалуясь на суровую няньку или на то, что ей сегодня не дали ни глоточка сладкого вина. Теперь три года, разделявшие девиц Пейралада, из неодолимой пропасти превратились в узенькую щелку. Вести свою дамскую тихую, учтивую войну сестрам помогало и то, что Агнесса была замужем за эн Робером де Тараскон, соседом и вечным соперником Раймона. То и дело бароны делили пограничные участки земель, а когда по велению графа Руссильонского это занятие для них делалось на время недоступным, ездили друг к другу в гости и на турниры, только и стараясь учтиво и желательно прилюдно выбить друг друга из седла. Пожалуй, это был их, рыцарский вариант «холодной войны». Робер считал Раймона потомком недостаточно древнего рода, а Раймон Робера — жалким голодранцем. Еще бы — всего два замка, а у Раймона — четыре!.. И земель у него меньше, и виноградники скверные, и драться он как следует не умеет… Не желая ни в чем отставать от соседа, эн Робер даже жену взял из того же дома, что и Раймон; тем более что сестры Пейралада в красоте друг другу не уступали. Только Агнесса была чуть более хрупкая, с фигуркой слегка мальчишественной. И волосы у нее, хотя и темные, как у сестры, вились крупными волнами, у Серемонды же были прямые и мягкие, как шелковые нити. А глаза — такие же, агатовые, и кожа такая же нежная, и танцевала она очень похоже на Серемонду — только чуть более скованно.

— Ну что ж, сестрица, как вам мой новый шапель?

— Вовсе не плох, вовсе не плох… Хотя вообще-то у меня таких есть пара, я хотела один вам отдать — они же слегка вышли из моды, зачем мне два… Тот, он тоже с цветочками, только это подснежники, и в серединках у них — бирюза… Знаете, нечто подобное было у Изольды Прекрасной. Только она носила, говорят, поверх гебенде венчик из живых цветов. Впрочем, что ж говорить, у вас уже есть венчик, мой подарок оказался бы не нужен.

Агнесса стиснула зубы. Старшая сестрица выиграла этот раунд, как ни жаль. Следовало сменить оружие.

— А показывала ли я вам мое новое балдахиновое блио? Это новая ткань из Баальбека, жутко дорогая, у нее такой особый блеск…

— Да, да, знаю, муж как-то привез из Наварры два разных вида — на пробу. Но мне больше бархат идет, вот такой, как на этих рукавах, например… Да, с золотыми нитями. Делала очень искусная швея, одна такая Айя у нас в Кастель — если хотите, я вам что-нибудь у нее закажу…

Так, опять неудача. Ничего, попробуем еще раз…

— Отчего же это вам не идет балдахин, сестра?

— Знаете, сестра, супруг мой сказал мне, что мой собственный блеск так ярок, что затмевает блеск таких тканей, и для алмаза достойней подыскивать оправу попроще, чтобы взгляд не пресытился. Не знаю уж точно, что это он имел в виду…

Беседа двух сестер все больше напоминала шахматную партию. Чем больше заводились дамы, тем учтивее делались их улыбки, тем приветливее — долгие взгляды. Куртуазно ругаться — искусство непростое, чтобы им овладеть, надобна большая искусность в речах и еще величайшая сила воли. Последним Серемонда обладала в преизбытке.

— Что ж, сестра, — Агнесса, сдерживая желание укусить собеседницу за руку (как, бывало, делала она в годы золотого детства), томно обмахнулась концом своего длинного ризе. — Супруг ваш сладкоречив, как всегда… Жаль только, — она сделала паузу перед смертельным ударом, — жаль только, что он уже в летах. Тяжело, наверное, делить ложе со стариком, лишенным как пыла, так и нежности юноши?..

Нозри Серемонды затрепетали, и она, проявляя трогательное единодушие с сестрой, захотела двинуть ей по голове канделябром. Но не двинула.

— Вовсе нет, не беспокойтесь обо мне, дорогая. Я вполне счастлива со своим супругом — годы не убавили его сил, лишь прибавили мудрости, достатка… и опыта. Эн Робер, конечно, моложе моего Раймона, однако же на прошлом турнире, помните, в Перпиньяне — кто кого выбил из седла первым же ударом?..

— У эн Робера споткнулся конь, — процедила Агнесса, начиная краснеть. На скулах ее, медленно расползаясь по лицу, уже пылали яркие пятна. Получай, получай, Агнессочка, не будешь вдругорядь такой… стервой.

— Да, сестрица, конечно же. Плохих коней продают вам кастильцы. Нам вот с конями, напротив же, везет… Хотя, возможно, в покупке лошадей надо попросту не гнаться за дешевизною?

— Зато… — выговорила Агнесса — уже предчувствуя свое фиаско в словесном поединке: более несдержанный всегда проигрывает, а железная воля ее сестрицы словно бы возрастала с каждым днем. — Зато мой супруг меня любит. И души во мне не чает!.. Он… готов меня золотом осыпать, вот!.. А ваш Раймон… вас целует в лоб, будто покойницу, да еще и заставляет замолчать, когда вы его перебиваете!.. Представляю себе, каков он с вами по ночам — как грубый зверь, который силою берет, что ему надобно…

Агнесса часто дышала, как маленькая девочка, готовая разреветься. Однако на этот раз наугад пущенная ею стрела попала-таки в цель: Серемонда стала очень бледна, будто задели ее больное место. На самом деле так оно и было.

Но быстрое, радостное, неуловимое и неназываемое задело ее крылом, и она улыбнулась. Конечно же. Вот как все хорошо.

— Что же, сестрица… Супруг нужен даме, чтобы дарить ей власть и достаток, но не любовь. Многие замужние дамы отдают свои сердца другим рыцарям, ставя это себе лишь в заслугу, потому что подобает так по любовному праву… Если, конечно, найдется (Гийом, Гийом) тот, кто окажется их достоин… и кто будет готов полюбить.

— Что же, сестра. Вы хотите сказать, что у вас есть возлюбленный?

— Воистину, да, — Серемонда торжествовала — сама не зная, почему, а на самом деле просто радостно гордясь своей любовью, только сейчас начиная понимать, как же это жаль, что нельзя говорить о ней — с радостной гордостью — в открытую, вызывая зависть и восхищение… — Да, сестра; молодой трубадур, рыцарь благородного рода, который любит меня до безумия и служит мне, как только может; вот слышали вы такую канцону — «Когда впервые вас я увидал, то, благосклонным взглядом награжден, я больше ничего не возжелал…»

— Нет, не слыхала.

— «…Как вам служить — прекраснейшей из донн». Странно, что не слыхали, она очень известная… И в Серданьи ее поют, и в вашем Тарасконе, кажется, тоже… Так вот, это — про меня.

Агнесса помолчала. Она была так поражена, что даже не имела понятия, о чем бы еще заспорить. Наконец, все-таки собравшись с силами, розовая, как яркий атлас ее платья, она выдавила последний слабый аргумент, разбитая по всем флангам:

— Сдается мне, сестрица, что вы все выдумали. Что же это за трубадур, который вас так безумно любит? Имя у него есть?

— Сестра, неужели вы не знаете, что открывать имя своей любви значит испытывать судьбу? Нет, это тайна, и от меня вы ее не узнаете, видит Бог.

(Так, поругались — и будет. Пора кончать. А то не вышло бы беды.)

— Понятно, сестрица! — Агнесса возликовала, расчет ее оказался верен. — И в самом деле трудно назвать имя того, кого не существует на белом свете! Как же его зовут, вашего прекрасного возлюбленного — мессен д`Обман или сеньор де Похвальба?.. — на этой победной ноте надлежало закончить, и Агнесса направилась к дверям, схватилась уже было за отполированную многими касаниями ручку — голову быка о двух гнутых бронзовых рогах… Но триумф не удался — когда тяжелая, с досками внахлест, дверь уже распахнулась наружу, голос Серемонды донесся донне де Тараскон в спину, и она, дернувшись от изумленья, замерла, медленно оборачиваясь к сестре.

— Эн Гийом де Кабестань, вот как его зовут! Приезжайте к нам на Преображение, и сами увидите, сколь красив и одарен мой рыцарь, и сколь сильна его любовь…

Агнесса обернулась. В удивленных, слегка недоверчивых ее глазах уже стояли новые каверзные расспросы — но Серемонды не было, но Серемонда, улыбаясь с края земли, смотрела, выпрямившись в своих зеленых шелках и бархате, сквозь сестрино путаное вышиванье, и взглядом, туманно-сосредоточенным на собственной хрупкой радости (осторожно, не разлей, не расплескай… Шагай, как беременная со своим огромным, бережно несомым чревом, как дева из Кретьена де Труа, несущая на вытянутых руках волшебное блюдо грааль…), на хрупкой радости — она видела вновь, как все случилось в самый первый раз.