— У мистера Фокса, должно быть, золотые руки, — только и нашлась что сказать Джемма, и в этот момент Мэрион на глаза попался нож с резной рукояткой, вонзенный в желто-зеленую поверхность стола. Он тихо покачивался. Отчего же? От взмахов десятков птичьих крыльев? Но нет, птицы сегодня на редкость спокойны: сидят на голых ветках искусственных деревьев и вот уж который час ни звука, только моргают бусинами глаз и ворочают головками. Даже клетка сегодня не заперта, и они могли бы запросто вылететь, но нет… Они будут молчать, пока не вспугнет их внезапный шум — в помещении ли, на улице ли, — и тогда они взметнутся разом, взорвут тишину несносным гомоном, презрев свое рабство, начнут биться в двери, в потолок, в окна, а снаружи на их вопли будут ломиться свободные братья… и посыпятся перья, и потечет кровь.

Нож, воткнутый в хрупкую гладь стола, покачнулся и со звонким стуком упал, стоило Джемме посмотреть в его сторону. Каменное лицо Мэрион потеряло цвет, и на его землистом безжизненном фоне промелькнула целая кавалькада эмоций: страх, печаль, злоба, отчаяние — все то, что ежечасно присутствует на нем, но скрыто от случайного взгляда.

— Что ты собираешься делать с этим ножом? — мертвым голосом спросила Мэрион.

— Ничего, — пожала плечами Джемма, точь-в-точь как Элис, пойманная на шалости.

Девушка прошла через комнату, взяла нож и на ощупь проверила остроту лезвия.

— Положи, — сказала Мэрион.

— Мистер Ферст заявил, что перережет этим ножиком мне горло, если я не пойду с ним обедать, — с наигранной беспечностью сообщила Джемма.

Мэрион не улыбнулась, не успокоилась.

— Тогда тебе, пожалуй, лучше пойти, — с расстановкой произнесла она.

— Глупости! — передернула плечами удивленная Джемма. — Он всего лишь гнусный старикашка.

Как будто старикашка не нуждается в сострадании и понимании, как будто не имеет права удовлетворять свои желания, как будто его вообще можно вычеркнуть из жизни.

— Он не старше Фокса.

— Не верю. У мистера Фокса пышнее волосы.

— Искусственные.

— То есть как?

— Пластическая хирургия чего только не достигла: берут лобковые волосы и вживляют в кожу головы. Потому у него такая жесткая и кудрявая шевелюра. Если не искусственная, то не своя точно. Джемма, я не думаю, что тебе стоит работать здесь дальше.

— Почему?

Эта работа, комната в доме Мэрион, любовь к Леону Фоксу — это все, что было у Джеммы в жизни. Это был фундамент, на котором она собиралась строить свое будущее. А теперь она слышит — нет. Почему же?

— Здесь небезопасно, — опустив голову, выговорила Мэрион. И снова этот угрюмый, недобрый взгляд, в котором сейчас сквозит безумие. Ну, конечно, вот в чем дело. Мэрион больная. Помешанная. И ее родители знают об этом. Поэтому у них и были такие странные разговоры дома, поэтому Мэрион до сих пор живет с ними, поэтому до сих пор не имеет личной жизни. Она сумасшедшая.

О. Господи, подумала Джемма, надо же так влипнуть. А вдруг Мэрион сейчас воткнет этот нож ей в сердце? Джемма знала, такое частенько случается с помешанными.

Миссис Дав была такой. Сумасшедшая миссис Дав, супруга мясника, зарезала двоих своих детей, а потом и себя, с тем, чтобы спастись (как она прошептала, умирая) от Круглоголовых. Миссис Дав жила в деревянном доме на холме, куда так и не проложили дорогу. Мясник приходил вечерами домой по локоть в засохшей крови. Это он так шутил. Голова у него была лысая и круглая, глазки маленькие, заплывшие от безмерного количества потребляемого им пива. Миссис Дав приходилось по шесть с лишним километров топать в деревню на своих варикозных ногах. Немногие навещали ее. В доме стоял спертый воздух. Дети — две девочки — были светленькие, длинноволосые. Мать каждый день старательно причесывала их, щипцами закручивая старофранцузские локоны. Бедные маленькие мертвые дети, навеки избавленные от злобных Круглоголовых. Бедная, бедная спятившая жена мясника.

Что о ней говорить — о ней молчали. А вот его жалели. Несчастный, жениться на сумасшедшей, надо же! Более того, на сумасшедшей, которая позволила себе такую вольность, как свести счеты с жизнью. Неслыханная наглость! Гордыня безумца — явление страшное. Он гонит всех от себя, видит мир иначе, не слышит слова ближнего, не примет руки ближнего и населяет свой мир старофранцузским барышнями и Круглоголовыми. И все это кончается смертью, кровью, которой было столько, что ни один мясник не видел. Увы, смерть — единственный выход для тех, кто не может, не хочет отказаться от веры в мир, неведомый более никому.

— Небезопасно?

Джемма подыгрывала Мэрион. Джемма воспряла духом и была полна отваги, как слепая летучая мышь, вцепившаяся в львиную гриву. Так она всегда подыгрывала малышке Элис, когда у той случались видения… будто мистер Хэмсли с лестницы грозит кулаком своей пятой, младшей дочери.

Она сумасшедшая!

— Но еще вчера ты настаивала, чтобы я осталась здесь.

— Вчера все было иначе.

— Значит, ты обоих хочешь себе прибрать! — Джемма злорадствовала. — И Фокса, и Ферста. Ты ревнуешь, что мистер Ферст приглашал меня обедать и что мистеру Фоксу я подавала наверх кофе. Ты, оказывается, не любишь конкуренции.

— Все не так просто, как ты думаешь. Положи, пожалуйста, нож. Мне дурно становится при виде того, как ты крутишь его. Положи его в ящик стола, где ему положено быть, и забудь о нем.

— Смотри-ка, на лезвии кровь, — воскликнула Джемма. И действительно — на стали несколько рыже-бурых пятен.

— Это ты выдумала! — рассердилась Мэрион. — Это не кровь, это ржавчина. Должна быть ржавчина. А если ты такая любопытная, то знай: я сон видела про этот проклятый нож. Он в офисе уже неведомо сколько лет. Он жутко острый. Офелия, последняя наша секретарша, сломала однажды ноготь. Ножниц маникюрных у нее не оказалось, так она взяла этот нож, чтобы подровнять ноготь. Нож соскочил и так взрезал ей палец! Кровищи было! Но мы все вытерли, так что крови на нем быть не может, ржавчина — да. Это было, кстати, после того сна.

— Расскажи.

— Садись ближе. Стены очень тонкие, как во всех современных домах. И потолки тонкие. Иногда мистер Фокс днем приводит туда своих моделей. Полы скрипят, ходуном ходят, но не так, как скрипит кровать в родительской спальне. Это совершенно иные звуки. Я не знаю, что там происходит, чем они там занимаются. Мне дела нет.

— Так твой сон? — напомнила Джемма, сжимая зубы. Совсем скоро полдень, когда ей надо идти наверх и записывать то, что пожелает сказать мистер Фокс, и не будет ничего удивительного, если заскрипят полы. Уж Джемма постарается, чтобы они скрипели так, как пожелает мистер Фокс, и это будет решительно отличаться от жалкого скрипа в спальне Рэмсботлов, потому что Джемма предложит Фоксу свою девственность, а кто откажется от такого подарка? Но прежде надо отделаться от этой сумасшедшей, от Мэрион.

О глупая Джемма! Глупая девственница Джемма!

— Мне снилось, что я работала допоздна, сверхурочно, — заунывно начала Мэрион. — Я сидела в этом углу и разбирала нижние ящики — розовый и черный. Потом я решила покурить, села на пол почти в полной темноте и стала мечтать о Скандинавии и о ее фьордах. Я давно хочу увидеть фьорды. Мать с отцом любят пляжи, солнце и чеснок, а вот я люблю скалы и тихие, глубокие воды. Никогда не узнаешь, что они таят. На Средиземноморье все иначе — на воде презервативы так и плавают. И даже намека нет на вечные ценности. А я обожаю суровую природу севера, величавые легенды… Обязательно побываю на севере. Одна. Хотя одной мне часто не по себе. То видения, то ночные кошмары.

— Ты кажется, собиралась рассказать сон. Если нет, я пойду. — Вот так Джемма всегда дразнила маленькую Ханну, которая болтала с утра до вечера. — Потому что уже почти полдень. Мне надо идти с блокнотом к мистеру Фоксу.

Но не только для этого, а еще и для того, чтобы Леон Фокс раздел меня, расстегнул бы пуговку за пуговкой, крючок за крючком и поставил бы меня, нагую, перед собою, как сотни раз становилась я сама перед зеркалом, и тогда глаза его увидят то, что ни один мужчина не видел, руки его побывают там, где ничьих рук еще не было.

Кроме проклятых докторских.

— Ах да, — сказала Мэрион. — Сон. Так вот, сидела я в углу, в полумраке, мечтала о тихой, глубокой воде, как вдруг услышала вопль, и сюда вбежала женщина, совершенно голая женщина. В тот же миг взметнулись птицы, забились, закричали… Напрасно та женщина разделась донага: она была невозможно жирная, тряслись ягодицы, ляжки, груди… И тут я поняла, что это сестра мистера Ферста…