Плотникова жена после этого разрыдалась-распричиталась, так что побитой Дженис пришлось подогревать для нее чай. Стэн проворно оделся и собрался домой, но прежде получил затрещину от жены.
— Я тебя не виню, — заявила она Дженис, — если не ты, так другая. Но нам, женщинам, надо держаться вместе. Каждая получает свое. Но я… я не для себя стараюсь, на себя я уже рукой махнула. Мне детей жалко. Его никогда не бывает дома: либо транжирит деньги на всяких политических сборищах, либо трахает заказчиц, чтобы подольше висеть на каждой работе. А толку-то что? Он цапается с клиентками или с их мужьями — в любом случае ему ничего не платят. Мне глубоко наплевать, чем он занимает свой член, а занятий ему пусть будет побольше, иначе мне на нем торчать с утра до ночи. Видит Бог, я этого не хочу, а у него прямо зуд какой-то.
Плотникова жена вдруг начала осматриваться, будто вспоминая, где находится. Она оглядела горы немытой посуды, темный налет на чашке, откуда только что пила, пол, заваленный пивными пробками, крошками, бумажками, залежи гари на плите и пласты жира на кухонном столе.
— Я бы постыдилась так жить, — сказала она. — Настоящий свинарник. Впрочем, моему только дай в грязной луже поваляться.
И плотничиха ушла.
Дженис, Уэнди и Ким сели вокруг стола на кухне. Киму ужасно хотелось сделать кое-какие записи, но он сдерживал себя.
— Нельзя так больше, мам, — заметила Уэнди. — Лучше бы ты к отцу вернулась.
— Ты что, правда этого хочешь? — спрашивает Дженис. Правый глаз у нее заплыл. Руки дрожат, как дрожал совсем недавно стоящий польский пенис. Дженис заметила, что и супруга его дрожала и что из носа у нее текло, будто ее страстям не хватало выхода и они капали из ноздрей через равные промежутки времени. Да, чем меньше Дженис будет общаться с плотником и его родней, тем лучше. А жаль. Все казалось так просто — затаскивай к себе партнеров для совокупления, а потом выпроваживай их, когда взбредет в голову. И все они были мельче Дженис, так же как она была мельче Виктора.
— Со мной теперь все в порядке, — горделиво и просто сказала Уэнди. — Теперь я встретила Кима. Я смогу жить хоть с отцом, хоть без него, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ким, кстати, собирается остаться у нас. У него есть место в гостинице Южного Кенсингтона, но там ему не слишком нравится. Он говорит, там смердит тушеной капустой. Здесь, правда, тоже запашок, но мы все уберем и вымоем, ведь так, мама?
— Ты можешь мыть и убирать что угодно, — отозвалась мать. — Я в этом не принимаю участия. Но что скажет отец, если твой парень останется у нас?
— Ничего, что я мог бы использовать в качестве материала для своей диссертации, — заметил Ким, применяя вычурную фразу, но таков был стиль его мышления.
— Вряд ли отец вообще что-нибудь скажет, — сказала Уэнди, потянувшись рукой к ширинке Кима так естественно, как если бы потянулась погладить котенка.
Пусть Виктор сам разбирается, решила Дженис, принимая транквилизатор перед тем, как лечь спать. Дверца гардероба не распахивается, хотя Стэн-поляк так и не успел приладить ее. Все женские входы и выходы Дженис зудят и стонут после столь обильного использования, глаз болит, от большого пальца до запястья протянулась кровавая царапина, но хуже всего голова. Там все гудит и вертится от страшных оскорблений; щедро излитых плотничихой. А вот боли, пронизывающей, мучительной боли нет. Напротив, внутренние раны затянулись и зажили. И даже без транквилизатора Дженис отлично выспалась бы.
Так же безмятежно после ухода Хэмиша спит Эльза, но вскоре ее будит шум под дверью. Стучит, дергает ручку и оглашает коридор своим громовым голосом Элис.
Эльза вскакивает на постели. Ее бьет дрожь. В комнате холодно. Погода резко изменилась этой ночью. Окно закрыто, но ветер нашел щелочку и наполняет комнату студеным дыханием. Ночь уже стекает с неба, оставляя после себя бледно-серую, с легкими переливами пелену, и кажется, будто ветер в темноте успел до блеска надраить небосвод.
— Пусти меня. Это я, Элис. Нам надо поговорить.
— Не могу, — отвечает Эльза. — Меня заперли. Наверное, по ошибке.
— Ничего себе ошибка! — рокочет Элис. — Твой Виктор с Джеммой, вот они и скрываются от тебя.
Элис идет через весь дом, через кухню, через хозяйственный двор и залезает к Эльзе в окно по той самой библиотечной стремянке. Элис приходится хвататься то за карнизы, то за витиеватые украшения на стенах, и все равно ветхие перекладины лесенки подламываются под ее весом.
Эльза зажмуривается, представляя, в какую ярость и отчаяние придет Виктор, и высовывается наружу, чтобы помочь Элис. Разумеется, она не может избежать дилеммы, что предпочесть: броситься сейчас вниз головой, чтобы разом покончить со всем, или жить дальше с болью о Викторе и Джемме?
Но когда Элис, оступившись, судорожно вцепляется Эльзе в волосы, отчего та вскрикивает и чуть не вываливается из окна, становится ясно: Эльза хочет жить, жить и жить, хочет настолько, что с удивительной легкостью подхватывает тяжеленное тело Элис и втаскивает ее в комнату.
Поплотнее закрыв окно, Эльза снова забирается в постель. Глаза от недосыпа режет и щиплет. К тому же столько переживаний, столько неожиданностей. Элис сворачивается калачиком у нее в ногах и натягивает на себя одеяло.
— Что мне делать? Как жить дальше? — стонет она. — Джемма презирает меня.
Эльза подтягивает к себе Элис. Теперь они лежат рядом. Давно она не лежала так близко со сверстницей, пусть и относительной. И Эльзу поражает разница в ощущениях, когда ты голая лежишь рядом с молодым телом, а иногда рядом со старым. Разница так же велика, как разница между бренностью и бессмертием. Прижималась ли она к Виктору, терлась ли о Хэмиша, между ними лежала смерть. Они навешивали через эту пропасть мостки, но не заметить ее не могли. Смерть ждала, о да, она умеет ждать, но не вечно. Когда будет последний раз? Сегодня? Завтра? Умру ли я до следующего заката? Что ждет меня — инсульт, рак, сердечный приступ?
Эльза целует молодое тело Элис, чья растерянность и скованность рождены лишь мыслью о вечной жизни. Эльза наползает на молодое тело Элис, спускает с тормозов руки, которые хотят и проникают куда хотят, будто улещают и тешат собственное тело. Элис, слепленная как любая женщина до мельчайших подробностей, разве что в кости поуже, стонет, мечется, наконец, вскрикивает и затихает с улыбкой на губах. Вот так же Эльза обихаживала своих подружек во время многочисленных школьных путешествий то в Альпы, то в Италию, то в Тироль, пока турфирмы сохраняли скидки для старшеклассников. Хотя Эльзе все равно приходилось подрабатывать по выходным у бакалейщика, чтобы иметь деньги на такие удовольствия и карманные расходы.
— Я не лесбиянка, — говорит Элис, — хотя Джемма думает именно так. У меня просто какое-то гормональное нарушение. Разве я виновата? Я нормальный человек, такой же, как все… только я несчастнее других.
— Сегодня ты показалась мне такой уверенной в себе, что я даже дрогнула, — признается Эльза.
— Уедем отсюда вместе! — умоляет Элис. — Твой Виктор слишком стар, к тому же он женат. Еще и Джемма вам все испортила.
— Не надо было ложиться с Хэмишем, — сокрушается Эльза, будто сама с собой беседуя. — Виктор взялся за Джемму из мести. И она тоже. Я сама во всем виновата.
— Какая ты простодушная! — удивляется Элис. — Ведь все это было подстроено Джеммой. Она все подстраивает, всегда. Она хочет, чтобы Виктор бросил тебя, чтобы ты забеременела от Хэмиша, чтобы твое дитя попало ей в руки, чтобы ей было кого мучить, когда оно вырастет. И Джемма всегда добивается своего. Ей все подвластно, кроме собственных ног.
Нет, думает Эльза, не могла я забеременеть. Не может быть.
— Если это правда, — говорит она, начиная проваливаться в сон, — то Джемма необыкновенно коварна и зла. Люди не могут быть такими. Значит, это неправда.
— В ней всегда горела искра зла, — говорит Элис, и ее голос Эльза слышит уже во сне, — но земные ветры раздули ее в огромное пламя. Теперь оно пожирает Джемму, а заодно и всех окружающих.
Но Эльза уже спит. Элис лежит рядом без сна, в отчаянии и тоске. Дверь снаружи отпирается, и в комнате появляется Джемма, чьему визиту Элис совершенно не удивлена.
Она ласково улыбается Джемме. А Джемма ласково улыбается ей. Позади ее кресла Джонни с подносом. Кушать подано.