Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести

Маленький зал был заполнен до отказа. Хотя дорога от Берлина до Мюнхена занимала одиннадцать часов, примечательно, что многие из зрителей приехали именно из Берлина.

Бернштайн кратко и сдержанно обосновал существо жалобы. Штеделе, когда до него дошла очередь, почти дословно повторил все, что было опубликовано в его сообщении.

Затем к качестве свидетеля был вызван Харден. В зале воцарилась мертвая тишина. Громко, твердым голосом он категорически отрицал факт получения от князя Ойленбурга хотя бы одного пфеннига, не говоря уже о миллионе. Да, у него были сведения об известных щекотливых случаях из прошлого Ойленбурга, которые он, при всем его личном высоком уважении к князю, исключительно защищая собственную репутацию, должен довести до сведения общественности. Князь Филипп цу Ойленбург-Хертефельд солгал перед Берлинским уголовным судом. Он много раз и со многими лицами вступал в противоестественные сексуальные сношения.

Истец вышел, таким образом, далеко за рамки существа процесса, дело теперь шло вовсе не о предполагаемом подкупе, а исключительно о частной жизни князя Ойленбурга. Обвиняемый Штеделе не предпринимал ничего против этого, хотя шансы выиграть процесс у него таяли на глазах.

Первым свидетелем был сорокашестилетний Георг Ридл из Штарнберга, личность с весьма сомнительной репутацией. Он признался, что в молодые годы находился с князем в интимных отношениях. Князь тогда арендовал виллу на Штанбергерском озере, и все происходило во время поездок на лодке за щедрое вознаграждение.

Затем в качестве свидетеля Бернштайн вызвал рыбака Якоба Эрнста, также жителя Штанберга, добропорядочного бюргера. Вначале Эрнст категорически отрицал все обвинения, но Бернштайн попросил председательствующего настоятельно указать свидетелю на значение и последствия дачи ложных показаний под присягой. Председатель суда довел до сведения свидетеля соответствующие параграфы Уголовного кодекса.

Рыбак Эрнст, в отличие от Ридля, для которого тюрьма была как дом родной, никогда не стоял перед судом и считал, что попасть в тюрьму — это просто позор. Ему было стыдно, что он дал себя запугать каким-то паршивым параграфом, а еще больше он ненавидел своего мучителя Бернштайна.

— Его светлость князь очень хороший человек, — сказал он. — Он всегда был добр ко мне и моим домашним.

— А вы занимались с князем совместным онанизмом? — заорал на него Бернштайн.

Якоб Эрнст попытался увернуться от ответа.

— Че-то не понял я, че вы спрашиваете, — сказал он.

Суд был вынужден перевести терминологию на баварский диалект.

Свидетель густо покраснел.

— Ну… да… — заикаясь выдавил он из себя. — Да было вроде раз… чего тут говорить… на озеро, стало быть, мы тогда рулили, тогда вроде да…

— А когда вы с князем бывали в поездках?

— Да, и тогда, стало быть, мы иногда… — пробормотал свидетель.

Слезы стыда и раскаяния катились по его щекам, и он чуть не бегом выскочил из зала. В коридоре на него набросились репортеры, но он, высокий, грузный человек весом за сотню кило, опустив голову, пробил себе дорогу к выходу.

В зале Бернштайн между тем произносил заключительное слово. Ответчик обвинил его манданта в том, что он собирал грязные сведения из прошлого князя Ойленбурга с единственной целью получить большие деньги за свое молчание. Харден вынужден был обратиться в суд для доказательства, что факт подкупа является чистейшей выдумкой обвиняемого.

После на редкость короткого совещания суд посчитал доказанным, что обвиняемый Антон Штеделе оклеветал истца Максимилиана Хардена, и приговорил его к штрафу в размере ста марок.

Не прошло и недели, как Королевское прусское министерство юстиции по распоряжению рейхсканцлера Бюлова предложило Государственной прокуратуре возбудить уголовное дело по обвинению в даче ложных показаний под присягой князя Филиппа цу Ойленбург-Хертефельда.

Это было обычное, как и все другие, утро среды. Алекса огромным усилием воли заставила себя наконец подняться. Проходя через прихожую в ванную комнату, она услышала шум, доносившийся с первого этажа: слуги проснулись и были заняты своими делами. Каждую первую среду месяца, если не было дождя, все персидские ковры выносились во двор для выколачивания пыли. Это входило в обязанности денщика, и глухие удары со двора говорили о том, что Дмовски верен своему долгу.

Алекса позвонила, чтобы подали завтрак, и Светлана принесла его наверх. Она была старше другой горничной и обладала более мягким характером. Поначалу Алекса пыталась вступать с ней в разговор, но получала только односложные и зачастую невразумительные ответы. Алекса думала, что Светлана просто ее не понимает, однако немецкий фрейлейн Буссе она, видимо, понимала хорошо, хотя экономка и говорила с «глупыми поляками» на местном диалекте. Алекса кивком отпустила девушку, но тут же снова позвала ее.

— Скажи фрейлейн Буссе, что я чувствую себя неважно и не спущусь к обеду.

Когда Светлана принесла ей обед, Алекса слышала внизу стук посуды. После этого некоторое время было тихо, затем хлопнула входная дверь. Послышался стук копыт лошади вдоль дома, затихший в мягком песке по направлению к военному плацу.

Вторую половину дня Алекса также провела в постели, уставившись в потолок. С замужеством нужно кончать, иначе она сойдет с ума. Для этого есть только два варианта — самоубийство или развод. Собственно, она вовсе не безоружна. У нее теперь есть кое-что против Ганса Гюнтера. С этой мыслью она снова заснула и проснулась лишь тогда, когда фрейлейн Буссе спросила ее, спустится ли она вниз к ужину. С трудом Алекса вернулась к действительности.

— Нет, пусть принесут сюда немного ветчины и чай. — Фрейлейн Буссе кивнула головой и вышла. Повинуясь внезапному импульсу, Алекса закричала ей вслед: — И вот еще что: пусть Светлана перенесет постель моего мужа вниз в его кабинет.

Фрейлейн Буссе от неожиданности открыла рот:

— В кабинет? Почему?

— Она должна постелить ему там на диване.

— Господин майор должен спать в кабинете? — в ужасе спросила фрейлейн Буссе.

— Совершенно верно.

— Только одну ночь?

— Каждую ночь. С сегодняшнего дня.

После долгого молчания:

— Об этом он мне ничего не говорил.

Растерянность этого существа доставляла Алексе какое-то извращенное удовольствие. Она посылала врагу объявление войны, причем, как водится, через парламентера.

— А теперь вы услышали это от меня.

— Я хотела бы сначала спросить у него.

— Так спросите.

Фрейлейн Буссе стояла по-прежнему как пришитая на пороге, уставившись на Алексу пустыми, как у заснувшей рыбы, глазами. Она не могла решить: передавать майору ультиматум или отказаться?

— Если вы настаиваете, я передам ему это, — сказала наконец фрейлейн Буссе и вышла из комнаты, шаркая ногами.

Спустя несколько мгновений Алекса услышала звон шпор на лестнице. В комнату вошел Ганс Гюнтер.

— Ты на самом деле сказала фрейлейн Буссе, чтобы мне постелили внизу? — спросил он.

Алекса сжала руки, чтобы унять дрожь. Губы вмиг пересохли, язык буквально прилип к небу.

— Да. Я не хочу больше спать с тобой в одной спальне, я не желаю дышать одним воздухом с тобой. — И громче: — Я требую развод!

Он подошел ближе.

— Ты сошла с ума? Что подумают люди? То, что ты обо мне думаешь, мне абсолютно все равно, но я не допущу, чтобы слуги болтали кругом, что у нас не все ладно.

Алекса соскочила с кровати и накинула халатик. Она была готова принять бой.

— Ты слышал, что я сказала. Я не хочу с тобой жить. Причину, я думаю, тебе называть не надо.

— А я отказываю тебе в разводе. Я против развода именно теперь. Возможно, позже. Но не теперь.

— Почему только позже? У нас больше нет ничего общего друг с другом. А после вчерашней ночи…

Он прикурил сигарету и подошел к ней.

— Тебе лучше забыть то, что ты видела ночью.

Она отпрянула назад. В этот момент ей показалось, что он хочет прижечь ее сигаретой.

— Ты не сможешь удержать меня против моей воли. Лучше дай мне уйти по-хорошему, иначе я сделаю это против твоего желания. Как-нибудь мне это удастся. Я, в конце концов, не одна на белом свете, у меня есть еще…