— Каради? Это ты хотела сказать? — Имя прозвучало как удар грома, земля буквально качнулась у нее под ногами. — Ты меня на самом деле удивляешь. Спать с евреем! Что, не могла найти кого-нибудь получше?
Судя по тону, он все знал. Тем не менее она попыталась все отрицать.
— Ты сумасшедший. Я никогда ни с ним, ни с кем-то другим не спала.
Он окинул ее пронизывающим взглядом.
— В прошлом году ты спала с ним всю весну и все лето.
— Это ложь! Откуда тебе знать…
— Ты приходила к нему в его квартиру на Бургштрассе. Позднее вы стали встречаться в Потсдаме и уезжали на его машине.
— Мы просто катались за городом.
— Куда вы ездили, мне абсолютно наплевать. Наверное, он мужчина хоть куда, иначе ты не проводила бы с ним все время с обеда до вечера. А перед нашим отъездом ты снова была у него на квартире.
Он знал все. Скорее всего, он знал все, начиная с ее первого прихода на Бургштрассе, но вида не подавал, чтобы все это использовать в нужный момент Сейчас он хотел принудить ее, обвиняя в неверности, к повиновению, но просчитался.
— Хорошо. У меня был роман с Каради. Зачем ты потащил меня сюда, если все прекрасно знал? Почему ты еще тогда не погнал меня прочь или не убил меня или его?
Ганс Гюнтер холодно улыбнулся.
— Честно говоря, эта мысль приходила мне в голову. Ревнивый муж мстит. Я имею в виду, убивает его. Это было бы хорошо воспринято газетами, да и судом чести тоже.
Внезапно ей стало все ясно. Суд чести! Тогда, в октябре, он сказал ей, что его дело передано в суд чести.
— Ах, теперь я все понимаю!
— Что ты понимаешь?
— Почему тебе нужно было тащить меня в Алленштайн. Весь мир должен видеть, что Боллхардт и Зоммер лгали, что ты образцовый супруг! Что ты нормальный человек! Добрая фрау Нотце разнесла повсюду, что такого влюбленного супруга она в жизни своей не видела.
— Будь благодарна, что я был готов все простить и забыть.
— У меня нет никаких причин быть тебе благодарной. Да, это правда, у меня был любовник, настоящий мужчина. Он любил меня, а я, как последняя дура, полезла с тобой в эту проклятую дыру, только чтобы спасти твою карьеру. Но теперь мне абсолютно все равно, что будет с тобой и твоей карьерой! Я ухожу!
Ганс Гюнтер слушал ее нахмурившись.
— Ты никуда не уйдешь.
— Ты не заставишь меня остаться. Стоит мне открыть рот, и с тобой все будет кончено.
— Ты собираешься меня шантажировать?
— Да. Дай мне уйти по-хорошему. Завтра я уеду в Берлин. Для окружающих можешь придумать что угодно. Болезнь, несчастье в семье, что угодно.
— И где же ты собираешься жить в Берлине?
— В отеле.
— И кто будет за это платить?
Алекса нахмурила брови.
— Ты должен будешь назначить мне ежемесячное содержание и оплатить судебные издержки по разводу. Так ведь это обычно делается, не правда ли?
— А если я этого не сделаю?
— В любом случае я от тебя уйду.
Этот ответ почему-то развеселил его. Ганс Гюнтер, рассмеявшись, покачал головой.
— На твоем месте я бы не делал этого. Тебя может ожидать неприятный сюрприз. Твой сказочный любовник вообще-то женится, если это тебе неизвестно. — Он игриво приподнял ее подбородок. — Он помолвлен с некой графиней Винтерфельд из Вены. Свадьба намечена на осень.
Это было ударом для Алексы. Она почувствовала себя словно загнанной в пещеру, выход из которой внезапно оказался завален землетрясением. Она надеялась, что Ганс Гюнтер не заметит этого, теплилась слабая надежда, что он ее обманул. Но в душе она знала, что он не лгал.
— О разводе не может быть и речи, — сказал он с холодной решимостью, помолчал и продолжил: — И последнее предупреждение. Я не потерплю никаких изменений в домашнем распорядке. У прислуги не будет ни малейшего повода болтать о каких-либо тучах на семейном небосклоне Годенхаузенов. Есть хорошие перспективы к тому, что я вскоре получу важный пост. И я не допущу, чтобы ты погубила мою карьеру, Алекса. Ты меня еще не знаешь. Если понадобится, я могу доставить большие неприятности.
Ганс Гюнтер ушел. Алекса без сил опустилась в кресло. Известие о помолвке Николаса задело ее гораздо больней, чем она могла предполагать. И не только потому, что она рассчитывала на его помощь, но и оттого, что ей теперь стало ясно, что значила для нее его любовь. Она была любима сильным, умным, страстным человеком, который принимал ее такой, какая она есть. Он перенес на нее любовь, которую он испытывал к ее сестре, и она, Алекса, должна была с благодарностью принять ее. Как глупо было с ее стороны отвернуться от костра, который ее грел, только потому, что он был разожжен другой женщиной! Как нужно ей теперь это тепло! Но жар растоптан, и не какой-то графиней Винтерфельд, а ею самой, ее безрассудством.
Постель Ганса Гюнтера осталась наверху. Вскоре после того, как колокола на стоявшей неподалеку католической кирхе пробили десять, он поднялся наверх. Пока он раздевался, Алекса лежала с открытыми глазами под одеялом, дрожа от озноба. Почитав немного в кровати, Ганс Гюнтер выключил лампу и через минуту уже крепко спал.
Алекса с горечью думала о том, что теперь ночь за ночью должна будет слушать размеренное, перемежаемое всхрапыванием, дыхание своего врага. Умри он, и я была бы свободна, — пронеслось у нее в голове.
Спала она в эту ночь неспокойно и слышала, как Ганс Гюнтер вставал. Дождавшись, когда он покинул дом, Алекса быстро оделась. Фрейлейн Буссе, Дмовски и девушки были, как обычно, заняты своими делами. Алекса осторожно вышла из дома через черный ход и через полчаса вернулась таким же путем. Никто ничего не заметил.
Алекса была на почтамте, где отправила экспресс-почтой письмо тетке, в котором сообщила ей о своем непоколебимом решении развестись с Гансом Гюнтером. Она просила тетку Розу о помощи. Прежде всего тетка должна ей выслать билет до Берлина и немного денег. В приписке к письму она предупреждала, что, если тетка Роза откажется выполнить ее просьбу, она будет вынуждена предать известности некоторые факты о Гансе Гюнтере, которые не только приведут к краху его карьеры, но и навлекут позор на всю семью. Далее она написала письмо жене одного из офицеров гвардейского полка в Потсдаме, еще довольно молодой женщине, к которой она с давних пор испытывала симпатию и с которой время от времени обменивалась письмами. Она просила сообщить, было ли что-нибудь в газетах о помолвке графа Каради.
В течение недели она напрасно ждала ответа от тетки. Письмо же из Потсдама поступило незамедлительно. Да, ей сообщили все правильно, граф Каради действительно помолвлен с некой Франциской Винтерфельд, девушкой из хорошей семьи, которая, однако, бедна как известная церковная мышь. Сравнение же в этом случае как нельзя кстати, потому что ее мать просто фанатичная святоша и проводит практически всю жизнь в кирхах. Вообще-то в свете все сошлись на том, что для такого блестящего молодого человека, как граф Каради, выбор его довольно странен.
Семейство Цедлитц прибыло без предупреждения. Во всяком случае, для Алексы это было неожиданным. Ганс Гюнтер, по-видимому, знал о приезде родственников заранее. Алекса проснулась от того, что услышала внизу голос тетки. Сразу же после этого явилась фрейлейн Буссе и сообщила, что дядя и тетя ожидают госпожу в салоне.
Алекса накинула пеньюар и поспешила вниз поприветствовать их, но наткнулась на холодную отчужденность. Оба вели себя как некая следственная комиссия, прибывшая в дом подозреваемого. Ясно было, что генерал был знаком с письмом Алексы, тем не менее она спросила, что привело их в Алленштайн.
— Ты услышишь это, когда придет Ганс Гюнтер, — ответила тетка. — Фрейлейн Буссе любезно предложила нам пройти в нашу комнату, где мы могли бы освежиться и немного отдохнуть. Ехать пришлось долго, но мы и глаз не сомкнули.
— Тетя Роза, — сказала Алекса, — я хотела бы поговорить с тобой… с тобой одной.
— Только когда придет Ганс Гюнтер. — Неприязненное выражение на лице тетки ясно говорило о том, что ни на сочувствие, ни на понимание рассчитывать не приходится.
В этот раз Ганс Гюнтер пришел на час раньше обычного. Ясно было, что он был извещен о приезде. Удивительным образом и обед был уже готов, и можно было подавать его к столу. Разговор за столом был натянутым и тягостным. Они обедали вчетвером, так как фрейлейн Буссе, не желая мешать семейному совету, деликатно обедала в своей комнате. Вообще-то это было излишним, так как за обедом обменивались лишь ничего не значащими фразами, а дебаты были перенесены после обеда в кабинет Ганса Гюнтера.