«Штока сейчас где-то около шестидесяти, в любом случае он недостаточно стар, — промелькнуло в голове Николаса, — чтобы обходиться со мной как с мальчишкой». В то же время Николасу показалось, что за этим выговором проскальзывает некая мужская солидарность, и поэтому он проглотил все упреки. Ему было ясно, что помочь теперь может только правда.
— Я люблю эту женщину, — подавленно сказал он.
Штока покачал головой.
— Черт бы вас побрал, Каради. — Последовало долгое молчание. — Да… я должен сообщить вам, что вы прусским правительством объявлены persona non grata. Короче говоря, можете укладывать чемоданы.
— Я не могу ее сейчас бросить на произвол судьбы. У нее никого нет. Только дед с бабушкой, престарелые люди очень скромного достатка в Венгрии. Они вообще не могут ей ничем помочь.
— Я ничего не могу для вас сделать, Николас. В министерстве иностранных дел здесь давно точили на вас зуб. Ваша дружба с князем Ойленбургом никак не способствовала симпатии к вам. Я уверен, что они только ждали удобного случая, чтобы вышвырнуть вас из страны. Ну да вы сами им дали для этого повод.
Николас был в отчаянии, причем ему было все равно, видно это было со стороны или нет.
— Я могу выйти в отставку и оставаться здесь как частное лицо.
Штока неверящим взглядом смотрел на него, а затем взорвался:
— Послушайте, Каради, вы действительно сошли с ума! Это только навредит и вам, и этой женщине. И вас в любом случае вышлют из страны, но отнюдь не так вежливо. С Венграфом вы имеете здесь самого успешного и влиятельного адвоката, и если он ее не спасет, то не спасет никто другой. Кстати, разве вы не помолвлены с некой графиней Винтерфельд?
— Да, помолвлен, — глухо сказал Николас и почувствовал, как он покраснел.
Штока, покачав головой, заметил:
— Так я и думал. Да, в веселую историю вы попали. — Он потер задумчиво лоб. — Я еще не закоснел окончательно и постараюсь вам по мере сил быть полезен. Пообещайте мне хотя бы не торопить события. Постарайтесь не принимать поспешных решений. Собственно, даже если эта женщина будет оправдана, она обесчещена до конца дней. — Он заметил на лице Николаса попытку возражения, но не обратил на это внимания. — Я не собираюсь судить ваши поступки, я хотел бы обратить ваше внимание на некоторые аспекты, которые вы ни в коем случае не должны упустить. В обществе с ней будут обходиться как с прокаженной. Как офицер, вы не сможете на ней жениться, вы вообще не должны будете находиться в ее обществе. Это означало бы конец вашей карьеры. Ваши друзья отвернутся от вас. Понятно, что, к счастью, вы человек состоятельный, но будете ли вы счастливы если вам придется закончить свою жизнь отверженным? Я не жду от вас теперь никакого ответа, мне хотелось только, чтобы вы обо всем этом подумали.
Николас знал, что Штока прав.
— И вот еще о чем вы должны подумать, Каради, — сказал Штока. — Земельный суд Алленштайна посылает следователя в Берлин, и наш шеф уже дал согласие на то, что этот человек задаст вам несколько вопросов. Само собой, это не допрос. Вы можете не отвечать на любой вопрос, на который вы не захотите ответить.
Два дня спустя Николас получил приказ выехать в Вену. За эти дни он много раз встречался с советником юстиции Венграфом. Алекса должна была оставаться в клинике Шаритэ и пройти обстоятельное обследование, причем среди прочих и врачом-невропатологом, назначенным судом. По просьбе Венграфа и по разрешению суда в этом обследовании принимал участие и медицинский советник Карл Берг.
Уже на этой стадии врачи были едины в том, что на основании неустойчивого поведения, частых истерических проявлений, частичного паралича и нарушений психики Алексу следует признать ограниченно вменяемой. Было установлено, что, хотя к моменту совершения преступления она могла полностью отвечать за свои поступки, в ее теперешнем состоянии она не может принимать участие в судебном разбирательстве. Возможность симуляции была полностью исключена. Дополнительным доказательством этого диагноза было заключение профессора Поппера, который еще годом раньше установил у Алексы симптомы маниакально-депрессивного состояния. Венграф рассказал Николасу, что Алекса часами молчит, погруженная в себя. Персонал предупрежден о возможных попытках самоубийства, поскольку баронесса впадает иногда в состояние глубокого отчаяния. Потом сознание ее проясняется, и она говорит совершенно разумно, настаивая, однако, что она Беата Рети. Вчера ее навестила жена одного офицера из их круга знакомых в Потсдаме, но, когда она попыталась заговорить с ней как с Алексой, та впала в истерику и ей вынуждены были сделать успокоительную инъекцию.
— Я вынужден не позднее чем послезавтра уехать, — сказал Николас. — И прошу вас сделать все, чтобы я до этого смог ее увидеть.
Об этом шла речь уже не в первый раз. Советник юстиции Венграф за свою жизнь познакомился с разными людьми, и, по его мнению, Алекса принадлежала к тому типу слабых, эгоистичных женщин, которые живут защищенные от всех бед и невзгод, но, когда это убежище, в котором они укрывались от внешнего мира, оказывается разрушенным, психика их не выдерживает и они впадают в помешательство. Его симпатии относились прежде всего и полностью к Николасу.
Как он смог добиться такого свидания, Венграф рассказывать не стал, но вечером накануне отъезда Николас в сопровождении врача и медицинской сестры был проведен в палату Алексы.
Палата была крошечной по размеру, единственное окно с решеткой выходило в сад. Алекса лежала в ночной сорочке и халатике на кровати и вздрогнула от страха, когда дверь в палату открылась. При слабом свете газовой лампы ее взгляд переходил от врача к медсестре и остановился наконец на Николасе. Хмурое выражение на ее лице сменилось восторженной радостью.
— Ах, Ники, — воскликнула она. — Где же ты пропадал так долго?
Шагнув всего один раз, он оказался у кровати и обнял ее. Она прижалась к нему, и он с ужасом обнаружил, что она очень похудела. Он держал ее на руках. Прошлое исчезло. Это была женщина, которую он любил больше всего на свете, его единственная женщина. У него чуть не сорвалось с языка ее имя, но врач предупредил его, что не следует произносить этого имени. Назвать же ее Беатой он просто не мог.
Она высвободилась из его объятий и села на край кровати.
— Где мои вещи? — Она растерянно посмотрела вокруг. — Где мои платья? Я же не могу пойти с тобой в таком виде?
Николас посмотрел на врача, спрашивая совета. На его взгляд, Алекса казалась совершенно нормальной, только слабой физически. Он засомневался в диагнозе, согласно которому Алекса была психически больной, а вид этой нежной фигурки глубоко трогал его.
— Я не могу тебя взять с собой, во всяком случае, сейчас не могу.
Она с паническим ужасом воскликнула:
— Ох, Ники, не оставляй меня здесь, пожалуйста, Ники, я прошу тебя! Сегодня утром меня отвели в комнату, где какие-то мужчины расспрашивали меня, они делали вид, что они врачи, но это наверняка были полицейские. Со мной обращаются здесь как с преступницей или как с сумасшедшей. Конечно, я плакала и кричала, но только потому, что ужасно боялась. Я не сумасшедшая, только страшно устала и боюсь.
Он чувствовал свою жалкую беспомощность.
— Я вернусь и заберу тебя, — клялся он. — Но будь терпелива. Ты сейчас больна, и врачи настаивают, чтобы ты какое-то время побыла еще здесь, пока не выздоровеешь.
— Но почему именно здесь? Мне здесь ужасно не нравится. Я не больна. Не верь им, ты должен мне верить. Я же тебя никогда не обманывала, ведь правда?
— Да, это правда. — Что еще он мог бы сказать?
К нему подошел врач.
— Вам нужно уходить, господин капитан. До сих пор все шло хорошо. Но персонал строго предупрежден прокуратурой, что нельзя разрешать никаких посещений.
Стоя на коленях на краю кровати, Алекса обхватила Николаса за шею.
— Не слушай его, Ники, пожалуйста, побудь со мной. Ты никогда не оставлял меня в беде, не покидай же меня теперь, когда ты мне нужен, как никогда.
— Я скоро вернусь, я обещаю тебе, — сказал он, хорошо понимая, что не сможет сдержать свое обещание. Полный тоски, он поднял ее лицо и поцеловал в губы, щеки и глаза.
Она почувствовала неотвратимость этого расставания и попыталась снова удержать его.
— Я тебя больше никогда не увижу. Это ведь так, правда, Ники?