– Какая ты рассудительная, Юлечка, – с умилением посмотрел на нее Викентий Порфирьевич. – А я даже номер рейса не запомнил. Эх, что бы мы с Мартой без тебя делали, как бы этого Феликса… – тут он глянул на желтую табличку, – …Грея профукали, как нечего делать.
Крестова не сомневалась, что это могло быть именно так. Она перевела чуть насмешливый, но совсем не злой взгляд на сестру, слегка закусившую нижнюю губу и о чем-то размышляющую. Юле на самом деле хотелось, чтобы у них были хорошие отношения – пусть не самые теплые и близкие, какие бывают у родных сестер, но хотя бы приветливые. Где-то в голове у этой коротко стриженной девушки еще в детстве словно что-то перемкнуло – что-то, отвечающее за совесть и ответственность. Юля, отлично понимая, что любимый отец, фактически живший на две семьи и бросивший первую жену с ребенком, поступил не совсем красиво, чувствовала виноватой и себя.
Хоть эта девушка в душе и была бунтаркой, выступавшей за свободу и равенство каждого человека и производившей впечатление сильной и смелой личности, но в вопросах этики и отношений она старалась все делать по правилам, чтобы никого не обидеть и не унизить. Юля в какой-то степени считала себя эгоисткой, но эгоисткой разумной, как у Чернышевского, и она принадлежала к той самой породе людей, которые не могут пройти мимо несправедливости. Долг, ответственность, четкое разграничение мира на черное и белое – все это было главными ценностями в мировосприятии этой девушки.
То, как отец поступил с Мартой, ей как раз казалось несправедливым, неправильным, выходящим за грани общечеловеческого приличия. Нет, отца она уже почти не осуждала – у того, действительно, были причины оставить первую супругу и уйти ко второй, любимой и тоже подарившей ему дочку. Да и осуждать Юлия в принципе не любила, тем более родных и близких – если только саму себя. Но ей было очень неловко из-за поступка отца, причем впервые этот стыд появился в далеком детстве, когда Константин Вячеславович привел Юлю в гости к Марте, а та, обычно с радостью принимавшая сестренку и с удовольствием с ней игравшая, вдруг забилась под стол с длинной белоснежной скатертью. По краю были вышиты зелено-синие, в тон к тонким нарядным шторкам, сложные цветочные узоры – их Юля помнила до сих пор совершенно отчетливо.
Марта отказывалась выходить из своего убежища, несмотря на уговоры удивленных отца и матери, а когда Юля все-таки сумела залезть к сестренке под стол, держа в руках папин фонарик, то первое, что увидела, было заплаканное лицо Марты и ее большие, как блюдечки, глаза. Юля сначала испугалась и подумала, что сестра что-то наделала и боится, что ее заругает мама, потом предположила, что Марта ударилась и плачет, но все эти догадки были неверными. Сколько бы Юля не спрашивала, Марта молчала, со смесью испуга и детской злости глядя на нее, и мотала головой, когда та за руку пыталась вытащить девочку из-под стола. Кончилось все тем, что из своего убежищу Марту выкурила ее собственная мама, женщина довольно строгая. Эльвира Львовна заставила дочку сесть за стол рядом с отцом и сестрой, но, увидев Константина Власовича, который притащил подарок, Марта в голос разрыдалась и убежала в другую комнату. Ее родители совершенно не понимали того, что происходит, да и маленькая Юля, чувствующая себя и тогда уже тоже взрослой, – тоже. Но она сразу же побежала следом за Мартой, чтобы успокоить ее. И тогда она услышала фразу, которая запомнилась ей на всю жизнь. Как только Юля спросила у прячущейся теперь в шкафу плачущей Марты, что с ней такое, та, на пару секунд перестав всхлипывать, ответила:
– Отстань от меня. Ты украла у меня папу.
Она высунула из шкафа голову – всю в светлых кудряшках и безумно обиженно посмотрела на Юлю опухшими разноцветными глазами. Юля, хлопая ресницами, глядела на сестренку и ничего не говорила, не понимая смысла этих слов, хотя именно тогда у нее в груди стало расти что-то тугое, темное, постоянно стыдящее и укоряющее.
С тех пор Юле казалось, что она виновата перед Мартой, живущей в неполной семье и через силу общающейся с их общим отцом. Крестова честно пыталась наладить отношения между ними, была приветливой и проявляла заботу, но ничего из этого не помогало. Карлова как будто возненавидела и ее, и Константина Власовича, не желая иметь с ними ничего общего и словно бы позабыв, что в их венах течет общая кровь – то, от чего никогда уже нельзя будет избавиться.
В какой-то степени Юля даже слегка завидовала Нике, кузине Марты, которую несколько раз видела, потому как с ней Марта общалась куда более тесно и тепло, чем с ней самой. Впрочем, Крестова не обвиняла в этом сестру – как уже говорилось, ответственной за все в большей степени она считала саму себя.
Конечно, посвящать в свои переживания пианистка никогда и никого бы не стала, а поэтому держала их запечатанными глубоко в себе. К тому же к этой душевной проблеме, нарушающей хрупкое равновесие, добавилась еще одна, связанная с самовыражением в музыке и все с тем же чувством долга и ответственности, которые Юлю не столько мучили, сколько раздражали.
В который раз позвонил Крис.
– Слушай, Юлька, группа Стаса через пару дней выступать в клубе будет, – сообщил хипстер. Их общение со Стасом превратилось в крепкую дружбу. К тому же Крис соизволил написать ему несколько песен. Время от времени Крис тащил Юльку к Стасу, и они вдвоем начинали уговаривать талантливую девушку сыграть вместе с ними на синтезаторе. Юля тогда начинала жутко беситься, потому что тогда остро ощущала жизненность известной поговорки: «Хочется, да колется».
– И что? – спросила она сухо.
– У них проблемы с клавишником, – вздохнул Крис.
Мистика – но проблемы с клавишниками были стабильно постоянными. Музыканты, играющие на синтезаторе, сменяли друг друга один за одним. Кто-то не мог прижиться в группе, кто-то не хотел долго репетировать, а кто-то просто переходил в другие музыкальные коллективы. У предпоследнего неожиданно забеременела девчонка, и тот бросил все – и хобби, и универ, и пошел работать на фирму к отцу, чтобы обеспечивать ребенка. Последний клавишник неожиданно, без объяснений, покинул коллектив Стаса перед важным выступлением на местном рок-фесте, подставив всю группу.
– Не ново, – отозвалась Юля скучающим тоном. – У вас всегда эти проблемы. И мой ответ – нет.
– Что нет? – заорал громко и возмущенно Крис – так, что даже сидящая в соседнем кресле Марта это услышала. – Ты ничего не знаешь, и уже неткаешь! Я от тебя в афиге!
– Я знаю, что ты хочешь, – перебила эмоционального друга Юля, развалившись в кресле и заложив ногу на ногу. И оказалась права.
– Всего лишь один концертик, Юлька. Замени клавишника. Через два дня выступление!
– Ты играть умеешь, сам и заменяй, – лениво потянувшись, сообщила другу Крестова.
– Ну, ты и сволочь, – восхитился Крис. – Ты же знаешь, что я с отцом через два дня буду на закрытии «Штрихов».
Одним из двух человек, которых хипстер искренне боялся, был его собственный отец – не кто иной, как сам Иван Савельевич, дирижер и друг Юлиного отца. Криса он воспитывал один, с помощью своей матушки, старенькой, но крайне грозной женщины, некогда оперной певицы. Бабушка была вторым человеком, которого парень не смел ослушаться. Дома, при родственниках, он был образцовым мальчиком, пьянеющим от конфет с ликером и слушающим только классику и размышляющим о высоком. И если отец сказал Крису, что тот будет с ним до самого закрытия, а после пойдет на торжественный банкет, на котором соберется множество деятелей искусства, то будет так, и никак иначе.
– А я что, там не буду? – фыркнула Юля. Она собиралась выступать на фестивале, как и Марта. И обе они должны были играть в одном и том же зале филармонии и в один и тот же день – в последний, третий. Только Марта – с оркестром, а Юля – сольно.
– Я пробил у бати инфу – ты будешь до часов семи, а потом освободишься, – изрек Крис. – Выступление-то только в десять. Успеешь. Да и репетировать тебе почти не надо, ты же талантливая, – льстиво заметил он, – ноты посмотришь, чуток послушаешь и…
– Нет, Крис, – отказалась вновь Юля. – Попроси кого-нибудь другого. – Я – пас. – И девушка отключилась под внимательным взором любопытной и скучающей Марты.
Спустя полчаса трое встречающих внимательно вглядывались в толпу прилетевших из Лондона, силясь отыскать там пианиста. Марта, как смогла, так описала пианиста:
– Высокий, темноволосый, темноглазый, скорее худой, чем плотный или накачанный. Очень симпатичный, улыбчивый, – тут Карлова осеклась под заинтересованным взглядом сестры, которой показалось, что о госте Марта говорит с излишней эмоциональностью.