Ольга Дашкевич - Шаман

— Да ну, — Тошка уже снова смотрит в окно. — Я не знал, что он сломается. Просто хотел остановить. Дрянь какая-нибудь была, а не дамасская сталь. Надули тебя копы. Можно подумать, они такие специалисты по дамасским клинкам.

Его правая ладонь все еще туго забинтована. Я-то точно знаю, что клинок был дамасский. Но Тошка не хочет об этом говорить, и я молчу. Иван тоже замолкает, но Нэнси молчать не собирается.

— А как ты из госпиталя слинял, не расскажешь?

— Я не помню, — коротко отвечает Антон и замолкает наглухо. Он и правда не помнит, я уже спрашивала его об этом, Тошка не стал бы мне врать. Он говорит, что очнулся только у мраморного склепа, в больничной пижаме и босиком. Как он туда дошел от госпиталя, никто так и не смог понять.

Иван недоверчиво хмыкает, потом бросает взгляд в зеркало заднего вида и морщится.

— Между прочим, эти ваши сатанисты меня чуть на иглу не подсадили. До сих пор иногда такое ощущение, что у меня глюки… Кто-нибудь еще видит этого индейца у дороги?

Нэнси выглядывает в окно и с визгом подпрыгивает на сиденье.

— Бирюза!.. Бирюза!.. Останови, Иван! Индеец бирюзу продает! Обожаю!

Иван покорно паркует машину на обочине, и мы выходим. У самой дороги, разложив на широком тканом покрывале индейское серебро с бирюзовыми вставками, сидит старый, седой, точно лунь, индеец в холщовой рубахе и с такой же холщовой повязкой на лбу.

Мы с Нэнси кидаемся к браслетам и перстням, украшенным ярко-синими, как любовь, камнями. Иван равнодушно покуривает в стороне, а Тошка подходит поближе, руки в карманах, спокойный, как танк, спрятавший глаза за тонированными стеклами очков, мой загадочный мальчик, с которым вечно не поймешь, на каком ты свете. Старик индеец поднимает на него глаза и произносит несколько слов на неизвестном языке. Одно слово кажется мне знакомым. Заарин-боо. Да, точно, старик сказал именно это — заарин-боо.

— Не понимаю, — Тошка слегка пожимает плечами.

— Понимаешь, — индеец опускает морщинистые веки.

Солнце печет, как в преисподней. Август — самый неприятный месяц в Филадельфии, и без того не отличающейся хорошим климатом. Впрочем, может быть, для многочисленных растений этот климат достаточно хорош — не зря же вся терраса в нашем доме к концу лета бывает увита разной дикой флорой, которую никто не сажал.

Старик индеец подсматривает за нами сквозь сомкнутые веки, я чувствую это, и мне становится не по себе. Тошка задирает голову и вглядывается в выцветшие от жары небеса. Что он там видит?.. Я тоже смотрю вверх, и вижу темную точку, которая стремительно приближается. Интересно, что это может быть?.. Старик совершенно спокоен, а мне становится не по себе, я шарахаюсь к Тошке и вцепляюсь в его острый локоть. Нервы у меня в последнее время, конечно, ни к черту… Черная точка растет с каждой секундой, и я, наконец, вижу, что это такое. Белоголовый орел. Занесен, между прочим, в Красную книгу. Раритетная птица. Этот раритет пикирует прямо на нас. Если, конечно, мне не напекло голову, и я не галлюцинирую в результате банального сонечного удара.

— Тош!.. — отчаянно шепчу я и вжимаю голову в плечи.

— Ммм?.. — он совершенно спокоен, мой несусветный мальчик. А мне страшно.

— Ой, мама! — кричит Нэнси, и ее, точно порывом ветра, уносит к машине. Иван замирает, сигарета падает из его ослабевших пальцев. Слава Богу, мне не одной мерещится среди бела дня неизвестно что.

Огромная птица с клекотом описывает круг над нашими головами. Ее бесконечное крыло касается Тошкиной щеки. Нежно. Очень нежно. Порыв воздуха раздувает наши волосы. Я вижу лицо старого индейца. Его глаза закрыты, он улыбается. Орел взмывает ввысь и стремительно растворяется в бледном небе Бакс Каунти. Я с трудом разжимаю пальцы, стиснувшие Тошкин локоть и виновато смотрю на него. Не иначе, останутся синяки.

— Подойди, — говорит старик.

Никто из нас не двигается с места.

— Подойди, сынок.

Индеец открывает глаза, и черные зрачки впиваются в Тошкино лицо. Тошка зачем-то снимает очки и молча подходит поближе.

Старик, кряхтя, поднимается на ноги. Он маленького роста, пожалуй, чуть выше меня. Повинуясь непонятно чему, я отступаю в сторону. Торжественно, точно совершая некий ритуал, старый индеец поднимает руки, и Тошка покорно наклоняется. В руках у старика серебряный амулет с бирюзой, украшенный орлиными перьями. Старик вешает амулет на черном шнурке на шею Тошке и важно кивает.

— Спасибо, — растерянно говорит мой вежливый мальчик, и я слышу, что его голос слегка дрожит.

— Не надо спасибо. Просто помни.

Я не знаю, произнес ли старик это вслух. Но его глаза смотрят на Тошку в упор, и в них клокочет лава, заставляя зрачки светиться красноватым светом. Тошка тоже смотрит в глаза старому индейцу. Его руки висят вдоль тела, лицо бледнеет. И я вижу, отчетливо вижу, как медленно, медленно отрываются от пыльной обочины его ступни, обутые в потрепанные кроссовки.

— Ой, блин, — отчетливо говорит Нэнси и садится прямо на дорогу. — Ой, блин, ой, блин, ой, блин!..

— Тош?

— Ммм?..

— Ты проснулся?

— Почти.

— Хочешь кофе?

— Ага.

Я целую его в теплое плечо и собираюсь выскользнуть из-под одеяла. Но его рука удерживает меня, и мы еще некоторое время целуемся. А потом еще некоторое время просто валяемся, глядя в потолок.

Тошка слегка изменился за последние пару месяцев. Не то, чтобы стал чаще задумываться — куда уж чаще, и так не от мира сего, — но как-то немного помягчел, что ли. Я беру его правую руку, лежащую поверх моей груди, и целую тонкий белый шрам, пересекающий ладонь.

— Тош?

— Ммм?..

— А ты знаешь, что за всю историю был только один известный случай, когда человек остановил голой рукой дамасскую сталь? И не просто остановил, но и сломал ее?..

— И кто это был? — Антон не проявляет особого интереса, его глаза закрыты.

— Сергий Радонежский, — говорю я. — Святой Сергий.

— Я не понимаю вашей христианской веры, ты же знаешь, — говорит этот язычник чуть раздраженно, не открывая глаз.

Респектабельный ученый-этнограф и по совместительству глава Церкви Сатаны городка Нью Хоуп профессор Кевин Томпсон мог бы многое сказать по этому поводу. Я помню его слова: «Поверь, этот щенок гораздо ближе ко мне, чем к тебе». Но мистер Кевин Томпсон до сих пор, насколько мне известно, пролеживает казенные простыни в клинике для душевнобольных и вряд ли когда-нибудь вернется к профессорской деятельности. А я — я хорошо помню, как в Новом Орлеане Антон нес питьевую воду жирному ублюдку с ружьем, балансируя на гнилой доске, перекинутой с крыши на крышу. Потому что жирный ублюдок звал на помощь. И еще я помню, как он нырял в затопленный до потолка подвал, пытаясь спасти парня, который чуть не увел у него девушку.

— Ничего, — шепчу я и улыбаюсь. — Это ничего. Зато наша христианская вера тебя понимает.

Тошка не отвечает, но я знаю, что он меня прекрасно слышал.

Я потягиваюсь, как ни в чем не бывало, и говорю:

— Нэнси звонила.

— Что, она опять хочет оторваться на полную катушку? — язвительно спрашивает мой добрый мальчик.

— Ну, что-то вроде этого, — признаюсь я. — Она звонила узнать, собираемся ли мы на свадьбу к Тане. Ты знаешь, ее Ромео… то есть Орландо закончил школу и решил, что теперь уже может жениться.

— Я знаю, — неожиданно говорит Тошка, и я ошалело приподнимаюсь и смотрю на него во все глаза. Вот это новости! Мой нелюдимый мальчик общается с хорошенькой, как куколка, Таней, а я даже не подозреваю об этом?..

— Вера, прекрати, — предостерегает нелюдимый мальчик, не открывая глаз. — Я общался не с Таней, а с ее дедушкой.

Час от часу не легче. С дедушкой. И, кстати, прошу заметить, я не произнесла ни слова. Хотя мысли, конечно… Вот и поживи с таким.

— И что тебе нужно было от Таниного дедушки? — спрашиваю я с живым интересом и сажусь на постели, распихивая подушки.