Татьяна Успенская - Шаман

В троллейбусе Нину сдавили так, что она не могла вздохнуть. Повалилась вперёд, на спины. Хотела выпрямиться, её кинуло назад. Снова рвануло вперёд. И вдруг затошнило.

Она давно догадывалась: будет ребёнок.

И, как всегда бывает, чаши весов закачались: «за» и «против».

«Против» набралось много. Олегу нужно закончить большую работу — может, получится докторская?! А у неё — Асылов. «Охотское море». Над первым томом сидели больше года. Сколько будут работать над вторым? Ребёнок оторвёт её от Олега и Ольги. Ребёнок — это бессонница.

«За» — одно, главное: будет ребёнок. Их с Олегом. Сын.

Отвратительный вкус тошноты. Чёрной краской окрасились люди, улицы, грязно-жёлтое здание издательства, обычно светлая лестница на её второй этаж.

Когда она вошла в комнату, Семён Петрович уже восседал на своём председательском месте. Тучный, коротенький, он сверлил каждого входящего обиженным взглядом.

— Опаздываем, — сказал он и чёрной плёнкой прикрыл глаза, до следующего опоздавшего.

Гладенько расчёсанный на прямой пробор, зав. редакцией сосёт мятные конфетки, тянет букву «э» и любит лозунги.

Нина лозунгов не любит. В «Охотском море» накипь дежурных слов разрушала свежесть и правду суровой жизни рыбацкой деревни, упрощала людей. Асылову казалось, главное — что сказать, а как сказать — это уже не столь важно. Нина же, заглядывая в круглое, умное лицо Асылова, мягко и настойчиво убеждала его, что прямолинейность — привилегия публицистики, что самую великую идею можно передать характером, поступком. Сначала Асылов не понимал, чего Нина хочет от него, и активно боролся с её правкой, горько и громко сетуя на «её власть и право», а кончилось тем, что они вместе, сидя в её комнате бок о бок несколько месяцев подряд, попивая чай и поедая бутерброды, которые им готовила Оля, переписали весь — первый том романа. Асылов притих. Просил её вслух перечитывать самые важные для него куски. И в последний день работы возликовал: получилось интересно!

— Спасибо! — патетически сказал он. — Надеюсь, вы поможете мне и со второй частью, правда? — Он причмокивал от восторга, заглядывал Нине в глаза, целовал руки.

А заведующий взял да аккуратным почерком вписал в Нинин праздник выброшенные лозунги вновь. Пыталась Нина уговорить Семёна Петровича снять их, тянула со сдачей рукописи, Семён Петрович словно не слышал. Тогда она сама снова повычёркивала эти лозунги.

У неё был свободный день. Она мыла голову, когда позвонил Алёша.

— Могу поздравить. Твоё «Охотское море» с лозунгами уплыло в производство, — доложил тонким голосом. — Да ты не узнаешь его! Шеф поработал в своё удовольствие. Стоял у Дины над душой, пока она перепечатывала и вклеивала его правку! — Нина пыталась одной рукой удержать мыльную шапку волос, но та всё-таки сорвалась. Пена залепила глаза, рот. — Советую схватить такси, приехать и принять бой.

Алёша в издательстве — с семнадцати лет. Был курьером, младшим редактором. Теперь редактор старший. Да ещё и председатель месткома. Он опекает Нину, как может: выбивает ей отпуск на июль — август, добывает путёвки, освобождает от овощебазы в воскресенья.

— Поторопись, Нина! — крикнул Алёша напоследок. — До конца рабочего дня час!

Как же щипало в тот день глаза, как ядовито пах шампунь!

Нина не схватила такси, а утром следующего дня, прежде всего, явилась в корректорскую — к заведующей, Елене Тимофеевне, и упросила её дать рукопись на пару часов. Началась летучка. Нина собиралась высказать Семёну Петровичу всё, что накопилось в ней против него за долгие годы, а вместо этого начала читать его вставки. Сотрудники хохотали. Когда она объявила, чья это правка, замолчали, словно подавились. Только Семён Петрович невозмутимо сосал свои леденцы.

С тех пор прошёл год.

Сегодня Нине надо ещё раз проглядеть и сдать в производство очередную рукопись. И сегодня же должна сесть за вторую часть «Охотского моря» — Асылов хочет сдать её как можно скорее.

— Начинаем летучку на тридцать минут позже. — Семён Петрович перекатил леденец за другую щёку. — Сегодня займёмся планом. Но прежде решим очередную проблему. В нашей редакции наблюдается неквалифицированный подход к выполнению своего редакторского долга. В то же время молодёжь не загружена. Кораблёва работает редактором уже год, а ни одной рукописи самостоятельно не подготовила. Хватит опекать её.

Если бы слова имели цвет, речь начальника тут же набухла бы чёрной краской. Он передал второй том «Охотского моря» Кораблёвой.

Тошнота мешала сообразить, что происходит и как ей надо поступить.

Спорами, криками летучка подвигалась к концу.

Асылов, наверное, уже томится в коридоре. Уж он обязательно добьётся, чтобы редактором осталась она! Да Асылов до директора дойдёт!

— Дондок Гоможапович, — Нина не стала дожидаться, пока автор выговорит все свои ласковые слова, — у меня отняли второй том!

— Не может быть! Какое-то вопиющее недоразумение! Мы его мигом устраним! Вы такая прелесть! — Асылов всё ещё ворковал. — Невозможно лишить меня такого редактора. Я иду к Семёну Петровичу!

Чёрная пыль на окнах, чёрные шкафы, чёрные лица сослуживцев.

Асылов вышел из кабинета заведующего бочком, через их, редакторскую, комнату мелким почерком заспешил в коридор.

— Дондок Гоможапович! — побежала за ним Дина Кораблёва.

Нина тоже пошла за ними. В коридоре Асылов ворковал и целовал Дине ручки.

День длился. С неоживающей рукописью перед глазами, с вознёй сотрудников вокруг.

— Да плюнь ты, — подошёл к ней Алёша. — Не всё равно, какую рукопись…

— Я только и делаю, что плюю, — оборвала его Нина.

Она сидела неестественно выпрямившись, недоступная для сочувствия, делала вид, что работает. А сама боролась с тошнотой.

В перерыв отправилась к Елене Тимофеевне. Та жила около издательства в однокомнатной чистенькой квартире. Чуть меньше года назад Елена Тимофеевна вышла на пенсию, и все сразу о ней позабыли. Забыла бы о ней и Нина, если бы не знала от Алёши о том, что мужа Елены Тимофеевны война убила на фронте, родителей сожгла в Смоленске, а детей у неё нет. Праздники, воскресенья — одна. Она никогда никому сама не звонила, боялась быть навязчивой. Но разве нужен звонок, чтобы представить себе, как худенькая, хрупкая Елена Тимофеевна ходит взад-вперёд по комнате, читает громко стихи, разрушая плотную, прочную тишину. Всю свою жизнь она проработала корректором — ничего, кроме как читать и запоминать, не умела. Стихи, целые абзацы прозы — её единственные родственники. Телевизионные герои — её единственные гости. Уставала читать — включала телевизор. И в её комнате поселялись олени с Севера, дельфины с Чёрного моря, дети из садиков и лагерей, певцы и обозреватели, поляки с немцами, индийцы с кубинцами — братья и сёстры всего мира.

Реальной жизнью была для Елены Тимофеевны Нина: забегала накануне праздников, звонила под Новый год, утром по воскресеньям.

Сейчас в декабрьский, промозглый день, пролившийся дождём, Нина несла ей подарки к Новому году.

— Боже мой, Ниночка! — воскликнула, увидев её, Елена Тимофеевна. — Заходи! А я всё думаю, что ты сейчас делаешь.

Даже светлая, голубоглазая Елена Тимофеевна сегодня покрыта чёрной пылью. Она носится по квартире в радости, собирает на стол печенье и творожники, ждёт длинного чая, а Нине душно и одновременно холодно, и есть совсем не хочется.

— Я вам достала печень трески и крабы, — через силу говорит Нина, выкладывая консервы. — Сервелат.

Больше десяти минут не высидела у Елены Тимофеевны. Сослалась на сдачу книги и, голодная, глухая и слепая, снова очутилась в издательстве.

Наконец — через весь город — домой, после длинного, бесцельного, пустого дня.

Как толкаются люди! Как душно в метро! Как холодно и промозгло на улице!

Ни Олин ежедневный восторг «мама пришла!», ни весёлый Олин репортаж о пройденном дне, с её и Гришиными похождениями, ни тёплая ванна и чай, ни привычная строгая аккуратность уюта не могли разрушить предательства дня.

Ждали с ужином Олега, он не шёл.