— Ма, ты не мельчи орехи, я люблю, когда попадаются в торте целиком. Давай я сама буду колоть.
Как они с Олегом ждали Олю! Как радовались, когда она заговорила! Первое слово почему-то было «тяпа». Что уж она хотела этим сказать, так и осталось неизвестным. Олег любил играть с Олей в морской бой и в шахматы. С самого начала он хотел девочку, так и заказывал: «Пусть будет дочь, похожая на тебя, обязательно рыжая». А Оля похожа на Олега. Только цвет волос не Олега и не её, серый цвет, когда нет солнца.
— Лекарство пила? Вы чего тут затеяли? Мать, зачем ещё эта ерунда? Ей на воздух надо.
— Мы, дядя Кеша, кончаем печь торт. Смотрите! — Оля распахнула дверцу духовки. — Два слоя уже испекли. Ещё два пекутся. Вот, смотрите, мы уже и крем, и безе сбили. Сейчас будем собирать части. До чего вкусный!
Кеша Олю не слышал, он смотрел на Нину, и точно переливалась в неё из Кеши жизнь. Снова она растворялась — в чудном запахе теста и трав, в голубой прозрачности неба за окном. Ни тела, ни разума — она и Вечность.
— Коли хочет приложить силу, пусть себе, не оговаривай и не отговаривай, — недовольно сказала Александра Филипповна. — Нагуляется ещё. В работе беда остынет. Ты чего пришёл? Нужно чего?
— Лекарство пила? — Нина послушно кивнула. — Ну, то-то же! Приговариваешь, когда пьёшь? Ну, то-то же! А свой бред повыкинь из головы. Мёртвое есть мёртвое. Никакой я не колдун, я действую по науке, по науке моего деда, его отца, его деда. Эта наука будет постарше всех других наук и посложнее, но это не колдовство. Разница между мной и дедом та, что дед был безграмотный, а я стараюсь, учусь. Читаю Илюшкины книги. Уже два года, по его приказанию, изучаю йогу. Йога учит про живое, а ты мне суёшь мёртвое. Кроме того, меня интересуют сегодняшняя наука и сегодняшняя жизнь. Я понял: сегодняшняя трава даёт мало пользы, потому что траву перебивают всякие атомные испытания, химия, отработанные газы от машин.
— Нет! — Нина опустилась на табуретку. — Нет! Какая там наука! Вы ни к какой науке отношения не имеете, не выдумывайте. Илья говорил, вы его воскресили! Вы можете всё! Вы… — Она задохнулась, сказала: — Шаман!
Кеша взял приготовленные для больных бутылки и вышел из кухни, не оглянувшись на неё, не сказав ни слова.
— Мамочка, я хочу гулять! Слышишь? Город посмотрим, дацан, торт соберёшь потом. — Оля тянула её с табуретки.
Заготовки для торта и для голубцов лежали на плите, столе, широком подоконнике…
— Ты что, Нина? — Александра Филипповна вытерла руки, которыми только что отмывала кастрюлю и тарелку из-под крема, обхватила Нинину голову, прижала к себе. — Доченька, пойди погуляй, Оля права. Я ничего не поняла из того, что вы тут наговорили, но чувствую, ты задумала глупость. У меня тоже мужик помер, когда я была ещё в силе. Надьку я носила. Жила бы одна, может, и повыла бы, а тут… дитя на руках, родилось до сроку, надо кормить дитя, поднять. Разве тут до себя? Мать есть мать, прежде всего мать поставлена для ребёнка, иначе не смей рожать. Себя зажми, нету тебя, когда дитя есть. Слышишь, доченька?
Нина не вслушивалась в слова Александры Филипповны, но она готова была вечно сидеть так — под однотонным, медлительным её говором, дышать травами, которыми пропахло всё тут.
— Походишь по городу, пройдёт, а я тут соберу твои голубцы. Торт доделаешь сама. Ты иди, иди. — Александра Филипповна приподняла Нину, сняла с неё фартук, подтолкнула к двери. — Иди, доченька, иди, милая, тебе нужно движение, тебе нужно походить.
— Мамочка! — Оля тянула её за руку, и Нина послушно шла. — Мама, чужой город, а мне кажется, я когда-то всё это видела. Может быть, я жила здесь раньше? С тобой так бывает? Смотри, какой красивый дом! Он один такой, наверное, старинный, его построил, мама, очень добрый человек, да? Смотри, какая стриженая площадь!
Город был небольшой, уютный. Правда, улицы очень разностильные, наверное, пристраивались они в разное время. Одна тонет в дыму железной дороги, красуется грязно-жёлтыми домами с подслеповатыми окнами, другая зелена и чиста, дома похожи на московские.
— Пойдём есть позы, мама. Бабушка говорит, это большие пельмени. Хотя, знаешь, завтра пойдём, сейчас давай поедем в дацан. — Оля потащила Нину на остановку автобуса, не успели сесть, как Оля прильнула к окну. — Мама, это и есть степь? Сколько разных цветов! Смотри, мне кажется, они уже подсыхают, правда? Дядя Кеша говорит, рвать траву нужно ранней весной, когда только-только она родилась. Всё дело в сроке: возьмёшь позже, не будет пользы. Мама, ты меня слушаешь? А ещё собирают её только на рассвете, когда есть роса. Позже нельзя, польза пропадёт.
Степь за окном. Лишь сейчас, глядя на цветущие, но уже, прямо на глазах, подсыхающие растения, Нина вдруг отчётливо поняла, что сильно больна. Без страха она восприняла эту мысль, просто и буднично. Дальше её жизнь — ровная, без конца и края, тусклая, сухая степь. Не грустно, не страшно.
— Мама, я точно буду врачом. Я записываю всё, что дядя Кеша говорит мне, буду знать столько же, сколько он. Я понимаю, это очень трудно, но я сумею.
А Олю вырастит отец.
Она не сказала отцу, что уезжает. Он наверняка звонил вчера. Приходил. Ждал её. И дёргалась щека со шрамом. После гибели Олега он приходит ежедневно.
Нина любит отца, если чувство, которое живёт в ней сейчас, можно назвать любовью. Просто, когда он оказывается рядом, она перестаёт мёрзнуть.
Он приходит и садится на диван, очень близко к ней, плечом к плечу. Раскрывает книгу.
Всю жизнь отец хотел жить с ними и всегда жил вдалеке. Оля отогреет его. И Оле с ним будет хорошо.
Ей же пора уйти. Мысль эта явилась не сегодня, много раньше, когда Нина наконец поняла, что Олега больше нет. Будничная, упорная, эта мысль уже больше года так и живёт в ней. Держит её только Оля. И глаза Олега в Оле. И что-то тайное, чего Нина ещё не знает в Оле, недосказанное от Олега. Что Олег скрыл в Оле? Что завещал ей?
— Мама, выпей лекарство, я прошу тебя, — прерывает её Олин голос.
Как странно, Олег ушёл, и она перестала что-либо понимать. Почему так отстранённо она воспринимает сейчас отца и мать? Что такое Кешино лечение? Откуда появилась она и куда уйдёт? Сердце может стучать отдельно от неё, от тела, само по себе, ноги могут не идти, когда голова ясна, а вместе она — мучится. Ничего не понять. Что рождает в человеке любовь и боль? Где прячется то, что зовётся душой?!
Ни один вопрос не имел ответа.
А когда Олег был жив, она знала всё. «В каждом явлении есть центральный узел, нужно его найти, — шпарила уверенно, — вот как спинной мозг связывает воедино руки, ноги…» Она даже смела поучать Олега! У него не шёл эксперимент, это случалось часто, он приходил расстроенный, жаловался ей: «Никак не пойму: вещества подобраны правильно, условия реакции обычные, время обычное, а эффекта нет!» Она важно спрашивала: «Может, ты взял не тот катализатор? Не подходящий для реакции?»
Сейчас смешно вспоминать те сентенции. Как нелепо её вмешательство в его химию! Что она понимает в этой химии? Олег же не одёргивал, а радовался тому, что она занята им. Начинал подробно объяснять, что вовсе не во всех реакциях присутствует катализатор, что дело, видимо, в неправильной постановке задачи.
До чего глупа она была тогда! Она ревновала Олега к химии. Спешила выбросить его вонючий костюм на балкон, а Олега поскорее затолкать в ванную, к воде и душистому мылу, чтобы он стал только её Олегом. Она включала его в общую орбиту с Ильёй и Варей, подсовывала понравившуюся ей книгу, тащила в театр на новый спектакль или в Архангельское — хотела, чтобы он любил то, что любит она.
Голова к голове, плечо к плечу… шестнадцать лет вместе.
— Мама, смотри, как интересно! Колокола, мама! И понавесили цветные лоскутки! Зачем? Это совсем не так, как в нашей церкви, да, мама?
Автобус затормозил. Через мгновение они с Олей очутились перед дацаном.
Лоскутки — детская наивность. Но дацан светится! Откуда, интересно, берётся этот свет? Нине стало не по себе. На неё пахнуло Вечностью. Страх приковал ноги к земле, Страх толкал — войди! Страх не пускал.
Она видела себя со стороны — бледная, с лихорадочно блестящими глазами! Чувствовала, как жалка она на фоне дацана. Тощая шея едва удерживает голову, плечи приподняты в напряжении. Кажется, в ней одной сейчас страх всех людей перед смертью и непонятностью, перед жестокостью жизни. Смертью Олега она пересеклась с вечными тайнами.