Татьяна Успенская - Шаман

Сначала, с солнца, ничего не увидела. Долго привыкала к полумраку.

На стенах — красочные, многосюжетные картины. Каждая картина — своя история.

Людей в дацане немного: человек десять — по одному, по два и группа туристов с фотоаппаратами. Им что-то тихо рассказывает старый служитель. Лицо у него жёлтое, губы сухие. Нина прислушивается.

— Этот храм в Иволге — единственный бурятский храм в Советском Союзе, своего рода духовный центр верующих. Здесь представлена северная ветвь буддизма, она реформирована, смешана с языческими мифами. — Хрипловатый голос служителя будничен. Обычный музей, обычный экскурсовод. Говорит по-русски. Значит, группа русская.

Зачем ей этот храм? Зачем ей нужна чужая вера? Но рассказ служителя тревожит. Она подходит ближе и теперь ловит каждое слово.

— Создателем этого своеобразного вероучения был уроженец Тибета — Дзонхава, что в переводе означает «Дикий лук». Дзонхава жил в тех местах, где дикого лука было очень много. — Служитель помолчал немного, почмокал губами, словно хотел оживить их, сделать менее сухими, снова заговорил равнодушно: — Это довольно наивная разновидность классического буддизма, однако она сохранила его основные понятия, в том числе такие, как достижение нирваны, то есть вечного блаженства в результате ряда перерождений. Вы, наверное, слышали об этом. Душа человека способна переродиться в различные существа и после всех испытаний и страданий достигнуть наконец совершенства и бессмертия. — Служитель перешёл к громадной картине, Нина почти побежала за ним. — Вот смотрите, — сказал бесцветно, — на ваших глазах происходит перевоплощение души в различных птиц, зверей, гадов. По преданию, Будда в минуту откровения сказал одному из своих учеников: «Помню, тысячу лет назад я был козлёнком».

Интерес пропал. Скучно разглядывала Нина лица зверей и птиц. Ей чужда и эта легенда, и эта религия, но служитель явно знает то, что знает Кеша.

— Мама, я слышала, помнишь, ты говорила дяде Илье, что была когда-то бездомной собакой, — довольно громко сказала Оля. — Ты говорила, в войну ты изголодалась, измёрзлась, поэтому и жалеешь бездомных собак! Видишь, значит, это правда! Надо же!

Нина растерянно покосилась на дочь.

— А вот встреча Гаутамы, будущего Будды, с тремя различными видами страданий: болезнью, старостью, нищетой. В царевиче рождаются сострадание и совесть. Он учится понимать чужую боль. — Нина вздрогнула. На неё пристально смотрит Олег. Так она и знала! Олег должен был вернуться к ней. И он вернулся. Сверху, из вечной жизни.

Она шагнула к Олегу. Так он смотрел на неё, когда нужно было ехать в роддом. Олег готов был сам, за неё принять все страдания, он мучился её схватками. А она не боялась, хотела рожать. Хотела испытать муки — рождаться человек должен в муках.

— Пойдём отсюда, мама! — Оля, цепко ухватившись за руку, тянула её к выходу, но Нина не могла оторваться от лица Олега. — Мама, — шептала Оля, — на тебя все смотрят, пойдём.

— Через много лет царевичу Гаутаме открылся истинный смысл человеческой жизни: отказ от всего земного, от всего мирского, — перебил Олю голос служителя. — Высший смысл жизни — в созерцательности. Только уйдя из жизни, душа становится недоступной всему земному, суетному, грешному, всему преходящему, она устремляется туда, где ей уготовано высшее блаженство, блаженство вечное.

Нина понимала, о чём говорит служитель. Только жизнь неба, снега, листьев, деревьев торжественна и исполнена смысла, это — жизнь мироздания, тайная, до конца не дающаяся человеческому уму, к этой жизни её приобщает Кеша. «Он растворился в природе», — писал Шекли. Да, Олег растворился в мироздании, стал одним из его атомов, одной из его составных. А сейчас он зовёт её к себе, в новую, общую жизнь. Она тоже растворится в природе. Вместе с Олегом. Так просто. И совсем не страшно!

— Мама! — Тяжесть Олиной руки была сейчас лишней, мешала. — Мама!

— Ты дура, Нинка! — Кеша протягивает ей рюмку. — Почему не пила? Нашла место концы отдавать. Хорошо, сердобольные люди довезли до дома. Дура, больше никак не назовёшь. — Кеша ругается, а смотрит на неё с любопытством. — Много силы в тебе, Нинка, что хочешь себе внушишь. Давай лечись, дура. Девчонка растёт у тебя. Ей кто хоть без тебя наделает на голову, пока она научится жить-то! Девчонка-то у тебя ещё жидкая. Думаешь, я не знаю, что ты удумала? Кому говорю, пей! — Он насильно вливает ей в рот лекарство.

Под Кешиным гипнотическим взглядом Нина глотает обжигающую горечь. Она вспомнила: в последний момент ей захотелось лечь в траву, в зелень, чтобы стало как можно прохладнее и чтобы сразу слиться с жизнью природы. Страшно не было, было спокойно.

— Чего вы тут болтаете? — сказала она неожиданно. — Не обо мне вы печётесь, просто на мне вы хотите проверить своё могущество, вот и всё. А мне теперь ничего не нужно от вас, я не хочу лечиться. — Она не смотрела на него. Больше он не смел встряхивать её, кидать в надежду, вытягивать из равнодушия — теперь она знает: Кеша не может вернуть ей Олега, а ей без Олега жить невозможно.

Кеша ничего не сказал, забрал у неё рюмку, пошёл из комнаты. Тут же на цыпочках вошла Оля, но не решалась подойти. Её фигурка на фоне раскрытой двери была такой хрупкой, что Нина всхлипнула.

— Мама, мамочка, тебе лучше? — Оля подбежала, села к ней на тахту, припала к ней, обняла. — Мамочка, я доделала торт, конечно, он получился не такой, как у тебя, но тоже очень красивый. Дяде Кеше понравился. Дядя Кеша говорит, тебе можно вставать. Пойдём поедим, ты целый день не ела.

Как же Оля останется без неё навсегда? Слёзы копились внутри, Нина глотала их, отворачивалась от Оли. Разве кому-нибудь нужна её дочь так, как ей?

Осторожно высвободилась из Олиных объятий, встала, разгладила руками платье. Хорошо, что оно не мнётся.

— Мама, у русских Бог — мужчина, а у бурят, ты заметила, — женщина? Почему так, мама? Или, может, и мужчина, и женщина вместе, да?

Нина надела туфли, стала причёсываться.

— Я хочу сказать тебе, мама… — Оля заглянула ей в лицо. — Мне показалось, ты боишься религии, да, мама? — засмеялась. — Ты не верь. Я помню, нам ещё в детском саду говорили, что Бога нет. Церкви расписаны великими мастерами. Мастера — это ведь люди, мама, правда?

— У тебя в голове путаница. Не забивай себе голову такими вопросами. А вообще-то ты у меня очень взрослая для своих двенадцати лет.

— Во-первых, мама, не путаница, а те же противоречия, что в жизни. Во-вторых, я, мама, акселератка, а в-третьих, ты рассказывала, ты тоже рано повзрослела.

— Когда это я тебе рассказывала?

— Ты не мне, ты папе… Сейчас, мама, век такой. Вот ты не смотришь телевизор, а там читают лекции на всевозможные темы, такие интересные вещи рассказывают! Мама, ты очень красивая! — перебила себя Оля. — Ты самая красивая на свете!

Нина быстро пошла из комнаты. В дверях столкнулась с Кешей.

— Ты куда? Пока не ела, идём со мной. — Он за руку повёл её к себе в комнату.

Солнце уже ушло, но полотнище неба было ещё розовое, в красных подтёках.

Не подпасть под его власть! Только это одно понимала сейчас Нина. Мало ли травников? Понос остановить, кашель… — всё это ерунда. Если знать траву, любой сможет, Нет его власти над ней.

— Садись-ка сюда, — приказал он, подвигая ей стул.

Она продолжала стоять.

— Между прочим, — сказала, — я хочу чаю, я пить очень хочу. И целый день ничего не ела. Зачем вы меня задерживаете?

— И пить будешь, и есть. А пока сядь. — Она не успела ни о чём подумать, как его пальцы уже коснулись её висков, скользнули к ушам. Лёгкое прикосновение заставило сесть. Пальцы едва касались, а ей казалось, они, горячие, проникают глубоко внутрь и растворяют в ней боль. Не хотелось шевелиться, пусть бы оно длилось вечно, всегда — то самое, как в дацане, непонятное освобождение от памяти: нет прошлого, в ней только сумеречная розовость заката, бесконечность и свобода жизни.

— А теперь смотри прямо мне в глаза, ну? — Он больно сжал её запястья. — Повторяй за мной: «Я скоро буду здорова. Я уже сейчас ощущаю, как уходит моя болезнь». Ну, повторяй.

— Я скоро буду здорова…

— Я чувствую, как солнце согревает меня. Солнце согревает мою кожу и проникает сквозь неё в мою кровь и даёт силу и жизнь. Я растворяюсь в его лучах.