А ещё ему приходилось бегать с родителями жениха по мебельным магазинам — сообща обставляли квартиру молодым. Квартира была небольшая, однокомнатная, построенная для деда с бабкой жениха, но старики уступали её на время внуку.
А ещё Кеша искал оркестр. Теперь он знал всех лабухов Улан-Удэ, все вокально-инструментальные ансамбли, все любительские оркестры. Остановился на малоизвестном, но весёлом квартете. Ребята были истовые, в такт мелодии встряхивали волосами, закрыв глаза, подпевали, и ноги у всех четверых работали не переставая.
Поездки на аэродром — за Вариными посылками, на вокзал — за холодильником, поиски шерстяных кофт и свитеров… — Кеша не заметил, как за хлопотами пролетели три недели.
Когда он добирался наконец до дома, Свиристелки обычно не заставал: она гуляла с женихом. Кеша ждал её и злился — могла бы последние денёчки посидеть с ним, но сделать ничего не мог. Надька возвращалась растерянная, видно, и сама она не могла привыкнуть к переменам в своей жизни.
— Я нарочно иду замуж именно за него, потому что его тоже зовут Кеша, — сказала сестра в один из последних, грустных вечеров. Было двенадцать, они пили чай. Сидели друг против друга, смотрели друг на друга, а разговор не вязался. — Чтобы тебе было приятно, — сказала Надька. И вдруг жалобно попросила: — Можешь приворожить его навсегда? Я люблю его.
Наконец наступил день свадьбы. Кеша проснулся на рассвете. Выбрал самую лучшую рубашку, с весёлыми голубыми корабликами, Даже галстук приготовил, хотя не мог терпеть галстуков. Выбрал платье для матери, со всех сторон оглядел её и только тогда занялся сестрой. Никаким её подружкам он не разрешил прийти сюда, пусть топают во Дворец! Ещё два часа Свиристелка принадлежит ему. Он велел ей хорошенько помыться, а сам сидел в кухне, пил чай и ждал, когда она выйдет.
Надькин Кеша не нравился ему. Было в его остреньком носе, твёрдом, остроугольном подбородке что-то лисье, хищное, Но он любил Надьку, Кешу не проведёшь; смотрел на Надьку открыв рот!
— Кеша! — пронзительно позвала Надя.
Она сидела на краешке ванны, закутанная в махровую простыню. Розовое лоснящееся лицо было в крупных каплях, сначала Кеша подумал, что это пот, но Надька морщилась, как маленькая, и капли катились по лицу беспрерывно.
— Ты приходи ко мне в гости, — сказал Кеша Надьке, жалея её.
— Это ты из-за меня не завёл себе жену и детей, да? — Надька на него не смотрела, глотала слёзы.
Кеша почему-то вспомнил Нинку. Но тут же усмехнулся:
— Зачем, подумай, мне жена? Чтоб всю жизнь быть привязанным к её юбке, чтоб она мной командовала? На черта она мне!
Мокрыми счастливыми глазами Надька зыркнула на него из-под спутанных волос.
— А если она будет такая, как я? А может, тебе с ней будет весело? Тоже не надо?
— Загнула. Как ты! Тебя я вырастил, ты мне дитя, я на тебя, как на бабу, глаза не кладу.
— Ну а если она будет тебе по душе? — не унималась Надька. И снова Кеша почему-то вспомнил о Нинке. И откинул Нинку.
— Нет, Свиристелка, ты мне голову не мути, не надо мне гирь на шею, я уважаю свободу.
Больше они ни о чём не говорили. Он велел Свиристелке сушить волосы на балконе, под солнцем. Мать подглаживала и так сто раз глаженное платье. Сшили его сами, Надька и мать. Кеша не раз уже видел Надьку в этом платье. Она шила и примеряла. Но только сейчас, когда мать вывела к нему Надьку, готовую к свадьбе, в платье, фате и в белых туфлях на высоких каблуках, Кеша понял, какое необыкновенное платье они сшили: длинное, лёгкое, со складками-крыльями! Такого ни у кого не могло быть! Недаром Надька работает на швейной фабрике, научилась кое-чему! Может, и неплохо вовсе, что она не захотела поступать в институт?
— Кеша, мне страшно, — сказала Надька. Она обхватила его за шею тонкими руками, как обхватывала в детстве, когда он рассказывал ей страшные сказки. — То я люблю его, то не люблю. Я иногда его боюсь, он как замолчит, так и молчит всё время, я к тебе привыкла, я понимаю твой разговор. С тобой говоришь — купаешься в словах. Жить бы нам всем под одной крышей!
Кеша сделал ей ежа. Эта игра у них с детства. Всеми десятью пальцами он неожиданно и быстро сжимал её рёбра и начинал щекотать, а она заливалась смехом. Сейчас же из Надькиных глаз брызнули слёзы.
— Я с тобой серьёзно, а ты шутки шутишь.
— Вот и нет. Я гнал тебя замуж? Не гнал. Может, тебе не хватало чего? Всего хватало. Я только для тебя и старался. Ты сама захотела перекроить свою жизнь, а теперь ревёшь. Или вытирай слёзы и пошли, или раздевайся и сиди со мной дома. Ну?
Загудела машина. Жорка приехал тютелька в тютельку, как обещал.
И они поехали. Надю посадили между матерью и Кешей. Она сидела неподвижно, только глаза метались по мелькавшим домам и фонарям.
Кеша смотрел в толстый Жоркин затылок и очень хотел, чтобы они никогда не приехали.
Но машина затормозила.
У Дворца было полно народу. Первыми к Кеше подлетели музыканты. Вертлявые, худые, они, все четверо, были чем-то схожи, может быть, чёрными волосами и узкими тёмными глазами, а может быть, своей подвижностью.
Надю с матерью окружили родственники, знакомые жениха, Надькины подружки. Восторженные возгласы долетали и до Кеши. Неожиданно он увидел, как сестра смотрит на своего жениха: снизу, подняв к нему незнакомое лицо с подрагивающими губами. И с Кешей что-то случилось. «Не нужен», — понял он. Он, вырастивший её, ей не нужен. Он выпал из Надькиной жизни, как когда-то выпала из её рук любимая тряпичная кукла, когда он привёз ей красавицу-куклу из Москвы.
Странное чувство возникло у Кеши: в гомоне празднично одетых людей на залитом солнцем пятачке перед Дворцом его глаза не могли различить ни одного лица в отдельности, уши не слышали ни одного голоса. Таким одиноким, отторгнутым ото всех он ощущал себя, когда его бросил его первый, тяжёлый, больной. Парень выздоравливал медленно, мучительно. Кеша сидел подле него ночами, каждый час поднося к распухшим губам лекарство, задумывал, как они вместе отправятся когда-нибудь в тайгу. Парень клялся в вечной дружбе, а выздоровел и исчез бесследно. Почему? Да просто потому, что Кеша был ему больше не нужен.
Кеша злобно ухватил Жорку за плечо и поволок во Дворец.
— Айда! Нечего киснуть здесь. Надо проверить очередь и время. Надо, чтобы свидетели заполнили документы. Айда!
Сильно накрашенная девушка сообщила ему, что всё в порядке и они, как положено, пойдут через пятнадцать минут. Кеша оставил Жорку возиться со свидетелями, вышел на улицу.
Жара была такая, что он совсем взмок. Значит, рубашка скоро потеряет вид.
Не глядя больше на сестру, кивнул музыкантам. Они тряхнули гитарами. Запел самый маленький, тенорком, пел по-бурятски. Кеша хорошо знал бурятский язык, тягучая песня любви была ему понятна. Эта песня злила его, и длинные слова о любви злили, а больше всего злила Надька, изволившая обратить своё внимание и на него. Уж она-то первая поняла, что всё это — ей, и в её глазах застыл сейчас страх, и жалость, и радость. Чёрт её знает, чего глазеет?!
Кеша побежал от Надьки во Дворец, но столкнулся с маленьким человечком, выкликавшим их фамилии.
— Фотографироваться будете? — спрашивал громко человечек. — У нас делают хорошо, получитесь живые!
Жених, как дурак, торчал на ступеньке Дворца, у всех на виду, с красной розой в петлице и каплями пота на лбу и носу.
А потом все долго шли. Кеша следил, чтобы у Надьки не сбилась набок её белая корона с фатой, а то будет стыдно. Следил, чтобы волосы не вылезали из-под фаты. Но корона не сбивалась и волосы не вылезали, а платье, разлетаясь, мешало идти другим. Надькиного лица он теперь не видел, она чуть отвернулась к своему жениху, видел только её ухо из-под тёмных волос и фаты. И, странно, сейчас ему не казалось, что он теряет её, наоборот, сейчас, когда они так медленно и торжественно шли по красному ковру, ему казалось, все видят и понимают: это он нарядил её, он здесь главный, и она и всё вокруг — его собственность! Кеша гордо оглядывался. В самом деле, на него смотрели с любопытством и восхищением.
— А ведь моя лучше всех, правда? — говорил он, как заведённый, Жорке. — Нет, ты скажи, лучше, да?
Жорка кивал, но он был очень расстроен, этот верный, добрый Жорка, артист из него никакой — у Жорки подрагивали толстые щёки, горестно мигали глаза.