Надька улыбалась. Когда она улыбалась, верхняя губа приподнималась, обнажая дёсны, совсем немного, но он нарочно старался рассказать Надьке такое, чтобы она улыбнулась. С гордостью оглянулась Надька на мужа, крикнула:
— Хоть мне и не положено, хоть я и очень люблю маму, а сейчас хочу выпить за братца. Он был мне всегда как отец.
Её поддержали: и Жорка, переставший наконец скулить, и родители Кеши, и Надькины подружки, и мать. Никогда раньше не замечал, а тут заметил: мать у них совсем уже старая. Но такая гордая молодая любовь сияла в её поблёкших глазах, так счастлива была мать, что Кеша снова встал.
— Не я родил её, — сказал он громко, — и прокормить тогда я не мог даже себя, сам ещё учился. Не я работал по две смены на заводе, не я мыл детали в ледяной воде, а потому главная у нас тут сегодня, породившая невесту, вот эту Надьку, выкормившая нас, наша с Надькой мать! Прежде всего выпьем за неё, за нашу уважаемую и любимую Александру Филипповну. — Кеша говорил, и душа его уже играла. Надька не сводила с него глаз, улыбалась ему.
Мать привыкла быть в стороне. Ей никогда ничего не было нужно для себя, она хотела только, чтобы у Кеши получалось всё, как хочет он, и у Надьки бы получалось всё, как хочет она. А сейчас, когда Кеша так сказал, мать, просияв, заплакала. Впервые за всю их совместную жизнь. Даже когда отец умер, она не плакала, она рожала Надьку.
— Маманя, не надо, — крикнула Надька.
— Маманя, тут свадьба, — строго сказал Кеша.
Громко чокались, громко славили Александру Филипповну и желали ей долгих лет со здоровьем. А потом громко славили, поздравляли его. А потом родителей жениха. А потом снова молодых. Лабухи пьяно вопили и на всю катушку пользовали свои гитары. Молодёжь танцевала. Свадьба была в разгаре. О Кеше забыли.
Кеша не пил, он ходил от одного гостя к другому. Присаживался, чокался, пригубливал и отставлял рюмку, а потом заводил разговор. С одним гостем он говорил о Пришвине и о пользе трав, с другим — о пользе женщин для жизни, с третьим — о снижении рождаемости, с четвёртым — о каратэ и самбо. Был он спокоен и трезв. Быть хозяином, развлекать гостей ему нравилось. Нравилось, что все ждут его, нравилось, как слушают. Нравилось, как музыканты играют без устали, нравилось, что молодёжь пляшет до упаду и орёт. Есть он сейчас не мог. И всегда-то ел немного, а сегодня кусок не шёл ему в глотку. Всех до одного держал он в прицеле своего взгляда. Вон жениховы родители кудахчут с гостями, вон Жорка целуется с директором, оба уже хороши, а всё ещё подливают друг дружке, оборачиваются к музыкантам, подпевают пьяными голосами, вопят.
— Давай, черти, бампинг!
— А что, — кричит директор, — возьму мальцов, нравятся они мне!
Мальцы, все мокрые, уже в изнеможении, продолжают играть. Как и все в зале, они вопят, прыгают в такт мелодии, точно вместо живых костей и крови сделаны из железяк и залиты бензином.
— Горько! — орут пьяные гости, подталкивают Надьку с Кешей друг к другу.
Надька совсем красная, но молодой муж не обращает внимания на её растрёпанность и смущение, властно обхватывает за плечи, закидывает Надькину голову, целует.
Вовсю раскрутилась свадьба. Уже пели вразнобой, уже валились первые слабаки на стол, сбивая рюмки и тарелки, уже кто-то орал непотребности, а кто-то в углу плакал. Цыплят табака, осетрину на вертеле распробовали уже немногие.
Кеше вдруг надоела свадьба, и он, на полуслове бросив разговор, пошёл к двери. Кеша был один трезвый здесь, и он был ото всех и ото всего свободен. С директором и музыкантами расплатился, слова, какие надо, сказал, гостей напоил и накормил, Жорку развеселил. Только он взялся за громадную бронзовую ручку, как его всего запеленало белым. Надька и её белое платье обняли его.
— Пойдём выпьем со мной, братик, пойдём потанцуем. Я хочу плясать с тобой.
Он обернулся к ней. Надькины губы опухли, как после долгих слёз, щёки блестели, в глазах застыл пьяный смех. Но вот эти глаза дрогнули, стали чуть косыми.
«Нинка была косая, — неожиданно подумал Кеша. — С чего это они вдруг оказались похожими?»
— Я больше всех тебя люблю, — сказала Надька. — Я хочу сказать тебе спасибо. Я даже не знаю, что ещё тебе сказать. — Она ткнулась ему в шею, ее слезы щекотали его. Кеша обхватил её, стал гладить, успокаивая. Надька была его ребёнком. А она всё сильнее вздрагивала под его руками, и теперь её слёзы уже не щекотали, жгли. — Не уходи, мне без тебя плохо, — хлюпала Надька.
Подошёл жених, попросил:
— Выпейте с нами, Иннокентий Михайлович, а то Надя думает, что вы обижаетесь. А нам это ни к чему, чтобы вам было плохо с нами.
«А ничего парень», — подумал Кеша и оторвал наконец от себя Надьку. Они вернулись к разорённому столу, Кеша сел рядом с Надькиным Кешей, а Надька зашла с другой стороны и положила мордочку ему на локоть.
— Ты не обижай её, — снова сказал Кеша Надькиному Кеше, глядя в его блёклые глаза, — она у меня одна-разъединая, я вырастил её. Всё моё — ей. Я дарю вам две тысячи. Я для вас обоих на что угодно готов, что хошь сделаю для вас, только ты не обижай её, слышишь?
— Понимаем, а как же? Всё будет, как положено. Мы к вам с уважением, с благодарностью. Всю жизнь будем помнить, — кивал Надькин Кеша, просил: — Выпейте, Иннокентий Михайлович, мы с Надей просим вас. Мы с Надей уважаем вас, как родного отца.
— Я сегодня должен быть трезвым. Мне сегодня развозить всех пьяных. Что же будет, если и я с копыт долой? — Ему и в самом деле не хотелось пить, зато наконец поел: помидорину, кусок сыра, яблоко.
Домой он попал в три часа ночи. Поднабравшиеся гости развезены, молодые доставлены в их новый дом, Жорка уложен спать. И мать уже спит. А у него сна — ни в одном глазу. Зажёг свет в коридоре, кухне, комнате, походил по дому. Зачем теперь ему трёхкомнатная квартира? Зачем столько больных?
В свободную и грустную минуту он читал. Всегда читал сидя, уважая книгу. Сидел выпрямившись, читал медленно, чтобы запомнить каждое слово.
Илюшка пытал его долго, прежде чем Кеша в первый раз взял книгу, спрашивал строго и напористо: «Думаешь, тебе хватит дедова багажа? Дед жил среди трав, а ты живёшь в камне цивилизации, ты должен учиться! Ты должен быть осведомлён обо всех сегодняшних достижениях. К каждому явлению должен подходить научно. Ты должен идти в ногу с открытиями нашего времени, должен учитывать их. Наша хирургия, например, знаешь сколько людей возвращает к жизни?! Высоко стоит наша хирургия. А ты помоги ей». У Кеши сводило скулы, когда Илюша разглагольствовал, но он слушал. Однажды вдруг понял: а ведь Илюшка правду говорит. Дед — лапотный, жил в деревне, а тут — цивилизация! И взял книжку. Буквы складывал, точно по букварю учился, — так трудно слова получались. Отбрасывал книгу, а Илюшка снова принимался долбить.
То, что Кеша взглядом мог пригвоздить человека к месту, Илюша называл научно — гипноз, психиатрия и вслух вычитывал Кеше отрывки из современных книг. Кеша гордился: Илья говорил про него учёные слова.
Прошло много месяцев, прежде чем Кеша стал читать с удовольствием. Поверив в астрал, в ауру, в двойников, он растерялся — при таком раскладе он вроде бы оказывался ни при чём. До головной боли пытался понять. С новой жадностью хватался за книги. Память была отменная. Стоило один раз прочесть страницу, запоминал её навсегда, со всеми знаками препинания.
Чем больше читал, тем больше спорил с Ильёй, старался убедить его: то, что написано в книге, то — само по себе, а главное — правильно определить, чем организм болен, найти причину болезни. Об этом никакая книга не напишет. Книга — не трава, не спасёт от болячки.
И грамоты книга Кеше не прибавила: писал он с ошибками. Наверное, поэтому никогда никому не писал писем, а свои назначения больному диктовал.
Но книгу Кеша полюбил. Аккуратно ставил новую в шкаф и каждый раз, доставая, гордился, какие у него красивые книги, любовался ими.
Так и жила книга в Кешином доме — для баловства. Особая красота. Её приятно подержать в руках, приятно разбирать её складную речь.
Сейчас, когда, как ему казалось, он был на собственных похоронах, вытащил Акутагаву. Но сегодня буквы не складывались в слова. Сунув японца на место, лёг на зелёную тахту, закинул руки за голову. «Ну и Надька! Удумала. Выскочила замуж!»