— Неси людям доброту.
Едва Кеша проснулся, ещё не открыв глаза, крикнул:
— Нина! Ты будешь жить!
Он спал и во сне ждал утра: встанет, примет душ, посадит Нину напротив себя, возьмёт за руки и перенесёт из себя в неё свет, силу, здоровье, омоет её всю изнутри, очистит от болезни.
Нина не ответила. Кеша привстал на кровати. Она сидела за письменным столом. Узкая спина в рябоватой кофте, голубые брюки. Нина что-то быстро писала. Кеша встал, подошёл к ней, остановился за спиной.
Не глядя на него, незнакомым голосом Нина попросила:
— Займись сам чем-нибудь. Мне очень нужно дописать. Я наконец поняла. Я так долго не понимала. Это нужно всем. Не обижайся, дай я докончу. Пока есть силы. В два будем обедать.
Кеша мог бы взять её руки в свои, заставить смотреть на себя, но возникла незнакомая робость. Он оделся, вышел на кухню.
— Дядя Кеша! — встретила его Оля. Вчера он уже спал, когда Оля вернулась, он проспал много часов, выздоравливая.
Олю он не узнал бы на улице. За месяц, что не видел её, девочка сильно вытянулась, побледнела и посуровела. В ней обозначились взрослый взгляд, взрослая полуулыбка, но за ними прячется страх.
— Ну, как ты жила… — начал было он, она перебила:
— Вы спасёте маму, правда ведь?! — Оля требовала утвердительного ответа.
И Кеша кивнул ей.
Точно жизнь вплеснули в неё этим скупым кивком, она сморщилась, не заплакала, улыбнулась, обозначив скобки морщин, и вдруг кинулась ему на шею.
— Дядя Кеша! — стала целовать его. — Спасибо! — Отстранилась, обхватила себя за плечи, смотрела сияющими глазами. — Я так и знала. Я так и думала, вы в Улан-Удэ просто так сказали о непрерывности, вы хотели заставить маму лечиться, правда? Я знаю, вы спасёте её. — Олин голос жёг. — У мамы кончилось лекарство. Вы привезли, да? Я знаю, вы спасёте маму, — повторяла Оля истово.
— Давай лучше завтракать. — Кеша налил себе воды.
— Я хочу… — робко, доверчиво заговорила Оля, — я хочу… стать вашей ученицей. Ведь вам нужны ученики, правда? Я буду делать всё, что вы прикажете, я траву чувствую, я вижу, как в глазах отражается болезнь. У меня начинает колотиться сердце, когда я вижу больного. Я угадываю его. Я научусь. Я всю жизнь отдам…
Закинув голову, Кеша медленно пил воду. Напившись, сказал, поджигая под чайником газ:
— Ученик должен быть парнем. Баба не может пройти по тайге.
Когда он повернулся, Оли не было в кухне. Кеша пошёл искать её, но её нигде не было.
Не зная, чем заняться, куда приткнуться, Кеша бродил по квартире. Всеми силами он пытался сохранить в себе то, что с ним произошло ночью, но в невесомый лёгкий свет тяжестью оседало раздражение: Нинка не откликнулась на его зов, Нинка не хочет лечиться.
Он не понимал, чего она там пишет, отрешённая, но он не смел мешать ей. За долгие годы без деда он отучился брать в расчёт то, что нужно другим, а сейчас брал, и это нравилось ему и раздражало одновременно. Он вышел на балкон, курил, смотрел на девочек, скачущих через верёвку, на вереницу похожих башен, на пятнистую подковку леса, на блёклое озерцо, вокруг которого пестрели люди. Что они там делают? Ловят рыбу? Купаются?
Ровно в два часа зазвонил телефон. Кеша поспешил в комнату и, сложив руки на груди, не мигая уставился на Нинку.
— Здра-авствуй! — бессознательно потянула Нинка, видимо, ещё не оторвавшись от своих листков, но тут же её взгляд прояснился. — Подожди, не нервничай, сейчас разберёмся. Ты давай по порядку. Какие пластинки? Хочешь, я с ним поговорю? Ну, хорошо, хорошо. А если в конце недельки? У меня тут… в общем, я сейчас не очень могу. Ну, целую! — Нина положила трубку и уже готова была снова нырнуть в свои бумаги, Кеша схватил её за руку.
— Эт-то ещё кто? Какие пластинки? — зверея, спросил он.
Она отодвинулась со стулом от стола, ткнулась головой ему в живот, засмеялась.
— Ты чего это, уж не ревновать ли вздумал? — Она не спешила объяснить ему, что к чему. А ему уже и надо было не очень, его обдало, как штормовой волной, её теплом. Он положил обе руки на её узкую цветную спину. — Да это сослуживица моя. У неё мальчишка пятнадцати лет, понимаешь? Учиться не хочет, с утра до ночи крутит пластинки да ещё связался с какими-то взрослыми ребятами, она боится, не спекулянты ли…
— Ну а ты при чём? — спросил Кеша, уже умиротворённый и благодушный.
— Как это «при чём»? Я знаю его с двух лет, в английскую школу его устроила, учила писать сочинения. Мальчишка — пушистый.
— Что-что? — удивился Кеша. Но она засмеялась, ничего не объясняя. Потёрлась об него головой.
Кеша поднял её на руки, понёс. Нинка, обхватив его голову, продолжала весело что-то рассказывать, он пытался вслушаться, но его волновал её голос, а смысл того, что она говорила, не доходил. Нинка была совсем невесомая, ему казалось, она сейчас оторвётся от него и улетит в раскрытую балконную дверь.
Снова зазвонил телефон. Нинка попыталась вырваться, а он не пускал.
— Почему до двух часов никто не звонил, а как наступило моё время, загоношились?
Телефон звонил пронзительно.
— Потому что все знают, до двух я работаю. Пусти!
Кеша ещё крепче сжал её. Телефон звонил настойчиво, долго, а потом перестал. Минуту помолчал и снова резко зазвонил. Нина жалобно сморщилась.
— Пусти, а? — Он отпустил её. — Алло! — И уже не ему, весёлым голосом: — Здравствуй! Давай поправки. Читай помедленнее. — Нинка слушает, склонив голову на плечо, пишет что-то на отдельном листке. — Фразы как фразы, вполне приемлемые. Обе нужны. Подумаешь, корректоры говорят. Читай дальше. Погоди, вот эту режь, так и быть. Как себя чувствую? Превосходно. Скоро приду. А тебе что, надоело вкалывать за меня? Потерпи. Да не волнуйся ты, обойдётся. Отложи на месяц, ты же можешь сейчас сдать Сысоева, вот и сдавай, а мою оставь. Соскучился? — Нинка звонко засмеялась. — Я тоже соскучилась.
— Эт-то по кому ты соскучилась? — спросил сердито Кеша, и Нинка поспешила положить трубку. В нём вспыхнула злоба, от которой красным застлало глаза. — Мне ты не говоришь таких слов. По мне ты не соскучилась, да? — Он схватил её за плечо. Он не понимал, как это так получается, но чувствовал: Нинка ему не даётся. С незнакомыми ему людьми, с целым миром она словно перевязана телефонными проводами. А он тут зачем? Резко повернул её к себе. Едва сдержался, чтобы не швырнуть её со всей силы на пол. — Эт-то по кому ты соскучилась?
— Что с тобой, Кеша? — спросила удивлённо, участливо, ничуть не испугавшись его свирепости. — Это мой сослуживец Алёша. Он сейчас за меня делает мою работу, взял мои рукописи, потому что я болею. Он мне как брат. У него трое детей, жена не работает, мать больная.
Её взгляд проник в него, и безвольно опустились руки. Но он ещё раз попытался огрызнуться:
— Работа, работа. Ты всегда была такая? Больная — значит, болей. К тебе приехал личный врач, лечить. А я не могу даже приблизиться к тебе. Сеанс должен быть утром, а ты — работать! — Но под её взглядом Кеша прикусил язык. Всё было в её доме не так, как он привык видеть и понимать. И она совсем не такая, какая явилась ему в Улан-Удэ.
Будь он прежним, подхватил бы сейчас свои вещички и — айда домой!
— Хочешь, пойдём в кино? — спрашивает Нинка тоненько.
Он отрицательно качает головой.
— Ну а просто погуляем?
Он усмехается:
— Что здесь — тайга?
Она начинает ходить по комнате.
— А почитать ты не хочешь? — спрашивает ласково. — У меня есть очень хорошие книги. Весь Толстой, весь Лесков, весь Хемингуэй. Когда мне бывает плохо, я стараюсь начать жить чужой жизнью, и сразу свои страдания отступают перед чужой болью. Не хочешь читать, может, посмотришь телевизор? Днём часто показывают вчерашние фильмы. Ты скажи, чего хочешь ты? То и будет тебе.
Звонит телефон.
— Не-ет. — Кеша загораживает Нине путь к нему. — Я уже понял, ты до ночи будешь связана с чужими людьми. Хватит.
Телефон звонит.
— А если это Оля? Или отец? А если это Варя с Ильёй?
Кеша отступает, но телефон уже замолчал.
— Ладно, чёрт с тобой, живи как хочешь.
Он ложится, но сон не идёт к нему. И вообще он ничего не хочет, ничего не помнит, ничего не знает о себе. Он не хочет никуда идти, ничего делать, не хочет говорить с Нинкой. Казалось бы, плохо тебе — освободись от мирского, расслабься, растворись в воздухе. А он не может — лежит бревном на тахте, ощущая вялую плоть.