Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж

— Несносная, досадная встреча! — сказала после ухода Мориса молодая женщина, разражаясь слезами в присутствии мужа, который вместе с ней вошел в ее комнату.

— Ну, полно! Гражданин Морис Ленде — известный патриот, секретарь секции, чистый, любимый народом, популярный. Напротив, это ценное приобретение для бедного кожевенника, промышляющего контрабандной торговлей, — ответил улыбаясь Диксмер.

— Вы действительно так думаете, друг мой?.. — робко спросила Женевьева.

— Я думаю, что он будет как бы свидетельством патриотизма и своего рода индульгенцией для нашего дома. Уверен, что начиная с этого вечера сам шевалье де Мезон-Руж был бы у нас в безопасности.

И Диксмер, поцеловав жену в лоб скорее с отеческой, чем с супружеской нежностью, оставил ее в маленьком павильоне, полностью принадлежащем ей, и перешел в другую часть дома, где он жил вместе с гостями, которые были у него за столом.

Наступило начало мая. Ясный день наполнял теплом легкие, уставшие дышать ледяными зимними туманами; лучи нежаркого, но живительного солнца опустились на темные стены Тампля.

У внутренней калитки, отделявшей башню от садов, смеялись и курили солдаты караульного отряда.

Несмотря на прекрасный день, все три женщины ответили отказом на предложение спуститься и прогуляться по саду: королева после казни мужа упорно избегала этого, чтобы не проходить мимо дверей комнат короля на третьем этаже.

После зловещего дня 21 января она иногда прогуливалась на свежем воздухе, но на верхней площадке башни, огороженной зубцами (промежутки между ними были заколочены деревянными решетками).

Дежурные солдаты национальной гвардии были предупреждены, что трем узницам разрешено выйти на прогулку, но целый день напрасно прождали их: они не воспользовались разрешением.

Около пяти часов во внутренний дворик спустился какой-то мужчина и подошел к сержанту, командиру караульного поста.

— А, это ты, папаша Тизон! — произнес сержант; чувствовалось, что у него хорошее настроение.

— Да, это я, гражданин. Я принес от Мориса Ленде, твоего друга — он сейчас там, наверху, — разрешение, выданное советом Тампля моей дочери. Сегодня вечером она может прийти ненадолго, чтобы проведать мать.

— А ты уходишь как раз в то время, когда должна прийти дочь, бессердечный ты отец? — спросил сержант.

— Ах, не по своей воле ухожу, гражданин сержант. Я не видел свою бедную дочь уже два месяца и надеялся расцеловать ее, что называется, в обе щечки, как положено отцу. И вот надо же! Служба, эта проклятая служба заставляет меня идти с докладом в Коммуну. У ворот меня ожидают два сержанта с фиакром, и как раз в то время, когда должна прийти моя бедняжка Элоиза.

— Несчастный отец! — пожалел его сержант. —

Вот так любовь к отчизне душит

В тебе отцовскую любовь;

Как борются они — послушай! —

Но долгу жертвуя…

Послушай, папаша Тизон, если случайно найдешь рифму к слову «любовь», скажи мне. Сейчас что-то не удается ее подобрать.

— А ты, гражданин сержант, когда дочь придет повидаться со своей несчастной матерью, ведь та без нее уже просто погибает, пропусти ее.

— Приказ — закон! — ответил сержант (читатели, несомненно, узнали в нем нашего друга Лорена). — Тут и говорить нечего: когда придет твоя дочь, ее пропустят.

— Спасибо, храбрый фермопил, спасибо, — поблагодарил Тизон.

И он направился с докладом в Коммуну, бормоча:

— Ах, бедная жена, хоть бы ей посчастливилось!

— Послушай, сержант, — обратился к Лорену один из караульных, услышав эти слова и глядя вслед удалявшемуся Тизону, — а знаешь, это ведь трогает до глубины души.

— Что именно, гражданин Дево? — спросил Лорен.

— Ну, как же! — сказал сердобольный национальный гвардеец. — Видеть, как человек с суровым лицом и каменным сердцем, этот безжалостный страж королевы, уходит со слезами на глазах, радуясь, что его жена увидит дочь, и горюя, что он не увидит ее! Да, сержант, не раздумывая, можно сказать, все это очень печально…

— Да, печально, потому что он и не раздумывает, а просто уходит со слезами на глазах, как ты говоришь.

— А о чем бы он должен раздумывать?

— Хотя бы о том, что другая женщина, с которой он так безжалостно обращается, тоже три месяца не видела своего ребенка. Но это ее горе, о ней он не думает, его волнуют только свои беды и больше ничего. Конечно, эта женщина была королевой, — продолжал сержант насмешливо (смысл этого тона трудно было понять), — и никто не обязан выказывать королеве такое же уважение, как жене поденщика.

— Как бы то ни было, все это очень печально, — повторил Дево.

— Печально, но необходимо, — заметил Лорен. — Поэтому самое лучшее, как ты уже сказал, не думать…

И он принялся мурлыкать:

Вчера Нисетта,

Бледна, нежна,

Гулять в боскеты

Ушла одна.[6]

В то время как Лорен был поглощен этой буколической песенкой, слева от поста вдруг послышался сильный шум: проклятия, угрозы и в то же время плач.

— Что случилось? — спросил Дево.

— Кажется, плачет ребенок, — прислушиваясь, ответил Лорен.

— Действительно, — сказал караульный, — бьют какого-то бедного малыша. Все-таки стоило бы сюда посылать только тех надзирателей, у кого нет детей.

— Ты будешь петь? — произнес какой-то пьяный и хриплый голос.

И, подавая пример, заорал:

Мадам Ве́то, ты грозишь,

Что зарежешь весь Париж…

— Нет, — послышался ответ ребенка, — я не стану петь!

— Ты будешь петь?

И пьяный опять завел свое:

Мадам Ве́то, ты грозишь…

— Нет, — отвечал ребенок, — нет, нет, нет!

— Ах ты негодное отродье! — прозвучал хриплый голос.

И в воздухе раздался свист ремня. Ребенок взвыл от боли.

— Черт возьми! — возмутился Лорен, — это же подлец Симон избивает маленького Капета.

Кое-кто из солдат караульной службы пожал плечами, двое или трое попытались улыбнуться. Дево поднялся и ушел.

— Я ведь говорил, — прошептал он, — что отцы никогда не должны были бы появляться здесь.

Вдруг небольшая дверь открылась и под ударами ремня своего стража королевский сын выбежал во двор; но едва успел он сделать несколько шагов, как сзади него упало что-то тяжелое, ударив его по ноге.

— А! — закричал ребенок.

Он споткнулся и упал на колено.

— Принеси мне колодку, чудовище, а не то я…

Ребенок поднялся и в знак отказа покачал головой.

— Ах так! — прорычал тот же голос. — Ну, подожди, ты сейчас увидишь!

И сапожник Симон высунул голову из чулана, словно дикий зверь из берлоги.

— Эй-эй! — прикрикнул Лорен, нахмурив брови. — Куда это мы так спешим, гражданин Симон?

— Хочу наказать этого волчонка, — сказал сапожник.

— За что его наказывать? — спросил Лорен.

— За что?

— Да.

— За то, что этот маленький негодяй не хочет ни петь, как следует настоящему патриоту, ни работать, как положено настоящему гражданину.

— Да тебе-то что до этого? — ответил Лорен. — Разве нация доверила тебе Капета для того, чтобы ты учил его петь?

— Ах, вот в чем дело! — произнес удивленный Симон. — Куда это ты суешь свой нос, сержант? Я тебя спрашиваю!

— Куда я сую свой нос? Я вмешиваюсь в то, что касается каждого человека, имеющего сердце. А честному человеку не пристало смотреть, как бьют ребенка.

— Подумаешь! Ведь это сын тирана.

— В первую очередь это ребенок, ребенок, не имеющий никакого отношения к преступлениям своего отца, невинный ребенок. Следовательно, его не за что наказывать.

— А я говорю, что его отдали мне для того, чтобы я делал с ним все что захочу. А я хочу, чтобы он пел песню «Мадам Вето», и он ее будет петь.

— Но пойми, несчастный, — сказал Лорен, — мадам Ве́то — это его мать. Ты бы хотел, чтобы твоего сына заставляли петь о том, что его отец — негодяй?

— Я? — завопил Симон. — Ах ты поганый аристократ!