Но тут мой брат вдруг приподнялся, лежа на грязной соломе, и я с изумлением увидела, что на лице его сияет ангельская улыбка, а его голубые глаза подернуты мечтательной дымкой. Кровь похолодела у меня в жилах: это было то самое блаженное выражение, которое свидетельствовало, что Гарри совершенно счастлив. А он лежал в грязи у ног Ральфа и рабским взглядом смотрел на него, во весь свой немалый рост над ним возвышавшегося. В руке у Ральфа был хлыст, и Гарри, как-то судорожно дергаясь в пыли, подползал все ближе к босым ногам Ральфа и молил детским голоском:
– Ударь меня! О, прошу тебя, ударь!
Некоторое время Ральф, потрясенный до глубины души, стоял неподвижно, потом посмотрел на меня, и я увидела в его глазах понимание того, что наказаны мы не будем. И в эту минуту до меня наконец дошло, почему моего брата исключили из школы и какую метку на всю жизнь оставило на нем пребывание в этом учебном заведении доктора Ятли.
Хлыст легко и быстро мелькал в руках Ральфа; он, похоже, едва касался элегантного редингота Гарри и его ног, обтянутых узкими бриджами, но Гарри подползал все ближе, все крепче обнимал босые ноги Ральфа, а потом вдруг испустил короткий пронзительный крик, за которым последовал судорожный вздох наслаждения. И будущий хозяин Широкого Дола зарыдал, как младенец, уткнувшись лицом в мякину и по-прежнему страстно сжимая грязные ступни своего работника. Мы с Ральфом смотрели друг на друга и не в силах были произнести ни слова.
Молчание, воцарившееся в тот день на старой мельнице, растянулось, похоже, на все лето. Гарри больше уже не бродил за мной по пятам как тень, не выслеживал меня, не болтался рядом на конюшне, пока мне седлали лошадь, не звал меня на прогулки по саду, не сидел вечерами возле меня в гостиной. Теперь он начал преследовать Ральфа. Отец был страшно доволен, что Гарри наконец-то начал знакомиться с нашими владениями – полями, лесами, рекой – и перестал сидеть взаперти или слоняться вокруг дома. Теперь Гарри следовал за Ральфом столь же неотступно, как его новый черный щенок спаниеля. Чем бы Ральф ни занимался – проверял убежища и кормушки для дичи, сыпал зерно для птиц, ставил силки, отмечал лисьи норы и барсучьи логова, – Гарри всюду таскался за ним, заодно постигая и те тайны Широкого Дола, которые я постигла еще ребенком.
Я наконец-то избавилась от его преследований, но мы с Ральфом чувствовали себя страшно неловко, если встречались в присутствии моего брата, который не сводил с нас пристального взора. Даже в те немногие дни, когда мне удавалось сбежать из дома совсем рано, пока Гарри еще спал, наши краткие свидания были лишены былой страсти, а объятиям недоставало пылкости. Меня слегка знобило от напряжения, Ральф был молчалив и стоически невозмутим. Мне все время казалось, что в любую минуту Гарри может нас обнаружить и снова начать ползать в ногах у Ральфа, умоляя избить его хлыстом. Я не в силах была спросить у Ральфа, что за отношения у него с моим братом… Не заканчиваются ли их долгие прогулки по нашему поместью остановкой в какой-нибудь укромной лощине, где они…? Не катается ли Гарри на спине перед Ральфом, как невоспитанный щенок после наказания, а Ральф, держа в руке хлыст…? Нет, я не могла спросить об этом. Как не могла и представить себе, чем они занимаются вместе. Я просто не находила слов для всех тех вопросов, которые страстно хотела задать, но не осмеливалась.
Возможно, мне следовало бы испытывать ревность, но ничего такого я не чувствовала. Вот только, похоже, подошло к концу то волшебное лето, до краев заполненное Ральфом, моим темноволосым божеством. Это лето, как и всякое волшебство, закончилось столь же внезапно, как и началось – на подъездной аллее в тот жаркий день, когда Ральф склонил свой чуб перед моим братом, а мой брат этого даже не заметил. С Ральфом я познала искусство наслаждения, но при этом научилась держать свое сердце в узде; и все же никакого общего будущего у нас с ним быть не могло. Он был одним из наших подданных, одним из наших слуг, а я была леди из Широкого Дола. И когда я скакала по лесу, заслышав лай гончих, или ехала в карете в церковь, или прогуливалась по полям, я внушала себе, что не должна стремиться к Ральфу, улыбавшемуся мне из-за зеленой изгороди своей затаенной, все понимающей улыбкой. Но отнюдь не ревность, а острое чувство кастовости заставляло меня ненавидеть эту улыбку, когда я замечала, что Ральф улыбается не мне, а моему брату, а тот, будущий хозяин поместья, совершенно счастлив, оттого что какой-то помощник егеря поманил его пальцем.
Так что в течение нескольких недель мы с Ральфом виделись очень редко. Однажды, когда мы с мамой ехали в карете, он попался нам навстречу на дороге, ведущей в деревню, и мне показалось, что я вижу в глубине его бархатных черных глаз, устремленных на меня, некое послание. Казалось, Ральф чего-то ждет от меня – то ли просто возможности спокойно поговорить, то ли попытки превратить некую давно обдуманную мысль в действие. Но, будучи деревенским парнем, Ральф понимал, что всему свое время и просто нужно подождать подходящего момента.
Для него это время совпало с внезапно участившимися налетами браконьеров. После эпидемии копытной гнили, разразившейся весной, цена на баранину взлетела до небес, и даже арендаторы перестали уважать границы нашего лесопарка, так что фазаны у нас в лесу исчезали один за другим. Гарри во время каждой совместной трапезы нахваливал Ральфа, который собирался непременно всех браконьеров переловить.
Это была весьма трудная и опасная задача. За браконьерство полагалась виселица, но тех, кто решался охотиться в чужом лесу, вынуждали к этому голод и отчаяние. И многим браконьерам ничего не стоило забить дубинкой егеря, если тот их узнал: какая разница – быть повешенным за одно преступление или за два? Ральф постоянно держал свои ружья наготове и всегда брал с собой в лес тяжелую палку. Два его черных пса – помесь колли с борзой и молодой спаниель – вели разведку, кружа неподалеку, и старались защитить не только фазанов, но и своего хозяина.
За завтраком, за обедом и за чаем мы теперь выслушивали полные энтузиазма отчеты Гарри о том, как ведется война с браконьерами и какую важную роль в ней играет Ральф, помощник нашего егеря Беллингза. А когда егерь слег с дизентерией, Гарри настоял на том, чтобы Ральфу прибавили еще два шиллинга в неделю и полностью поручили ему все дела, пока пожилой Беллингз не поправится.
– По-моему, Ральф еще слишком молод, – осторожно заметил отец. – Разумнее было бы пригласить более взрослого человека, чтобы заменить Беллингза.
– Никто не знает наши владения лучше Ральфа, папа! – уверенно возразил Гарри уверенно. – Он, конечно, молод, но ведет себя совсем как взрослый, да и силен как бык. Видели бы вы, с какой легкостью он швыряет меня на землю, когда мы боремся! Вряд ли кто-то другой лучше его справится с этой работой.
– Ну, хорошо, – проявляя небывалое терпение, сказал папа, глядя в сияющее лицо Гарри, – в конце концов, когда меня не станет, хозяином тут будешь ты. Назначишь егерем такого молодого человека, как Ральф, и, возможно, всю жизнь потом будешь работать с ним вместе. Впрочем, в данном случае я, пожалуй, готов согласиться с твоим мнением.
Я быстро глянула на отца и снова уставилась в свою тарелку. Если бы всего несколько недель назад папа спросил у меня, что я думаю насчет Ральфа, я бы, конечно, стала восхвалять его до небес, ведь я была в него влюблена. Но теперь я уже не была так в этом уверена. Я видела, что Ральф полностью подчинил себе Гарри, и, услышав рассказ о том, какие поединки они устраивают, тут же навострила уши. Все это очень и очень было похоже на ту историю со Стейвли. И по какой-то причине – сама не знаю, в чем тут было дело, – меня страшила мысль о том, что Ральф может обрести такую же власть над моим импульсивным и впечатлительным братом.
– Мне сегодня нужно, чтобы кто-то из вас проверил, как там овцы на верхних пастбищах, – сказал отец, поглядывая через стол то на Гарри, то на меня.
– Я съезжу, – сказал Гарри, – но к обеду мне надо вернуться: Ральф нашел гнездо пустельги, и мы с ним сегодня туда собирались, пока пустельга вторую кладку не сделала.
– Лучше поеду я, – сказала я. – Надо проверить, нет ли у овец копытной гнили, а ты, Гарри, даже признаков этой болезни не знаешь.
Папа просиял, так и не почувствовав в моем голосе затаенной ревности.