Нам сказали, что отец, должно быть, упал с лошади, перепрыгивая через невысокую стену, с севера отделявшую наш парк от пахотных полей. Во всяком случае, нашли его именно там – уже мертвым. Его конь ничуть не пострадал и мирно пасся рядом; седло, правда, чуть съехало в сторону, словно подпругу затянули слишком слабо. В моем мозгу мгновенно возникла страшная картина, от которой мне уже некуда было деться: отец перелетает на своем гунтере через стену, а Ральф, где-то там прятавшийся, выскакивает, хватает коня за узду и силой бьет моего отца по голове камнем, вынутым из той же стены. Единственным утешением мне служило то, что отец умер по ту сторону стены, где был парк, под теми деревьями, которые он так любил. Но в целом я была безутешна.
Это сделал Ральф. Ральф совершил это преступление. Это бесчестное нападение. Этот черный, отвратительный грех. Пока моя мать плакала, утирая легко лившиеся слезы, так мало ей стоившие, а Гарри бесцельно слонялся по дому, потрясенный случившимся, я как раз начала мыслить более разумно. В голове у меня прояснялось под воздействием всепоглощающей ненависти. Да, все это совершил Ральф, и он один в ответе за все!
Нет, я, конечно, тоже была там, на поваленном дереве над рекой. И целовалась с Ральфом. И первой произнесла слова «несчастный случай», и «это может получиться». Но я же не знала, как все это будет. Да, я дала согласие. Но не сознавала, чему даю ход. А Ральф сознавал. Ральфу много раз доводилось убивать – перерезать горло оленям, обдирать шкуру с зайцев, отрубать голову кроликам. Ральф знал о смерти все, и ему удалось убедить меня согласиться с его мрачным планом, хотя я была совсем еще ребенком, ничего не знала и не понимала. А когда поняла, было уже слишком поздно. И в том не было моей вины.
Я же не хотела, чтобы мой отец умер! Я всего лишь хотела, чтобы он опять повернулся ко мне лицом, чтобы в его голубых глазах, устремленных на меня, вновь вспыхнула любовь. Мне хотелось, чтобы все стало как прежде и он опять требовал, чтобы я вместе с ним ездила на овечьи пастбища. Чтобы он звал меня с собой легко и естественно – так свистом подзывают любимую собаку. Чтобы он забыл о Гарри и его правах наследника. Чтобы Гарри как бы выпал из его поля зрения – ведь так, собственно, и было раньше. Да, я хотела снова стать первой в его сердце и первой в Широком Доле! Хотела чувствовать себя в полной безопасности и в душе отца, и в его владениях.
Но теперь Ральф убил моего отца. И больше некому было меня любить.
Впрочем, Ральф совершил и еще одну ужасную ошибку: он забыл о том, что нас разделяет. Забыл, что между нами всегда была пропасть. Так и не понял, что я никогда не лягу с ним в отцовскую кровать, кровать сквайра; я никогда не приведу его в наш дом. Он был недостоин. Недостоин спать в постели моего отца; недостоин носить сорочки из тонкого батиста. Он всю жизнь носил одежду из домотканого полотна, а его мать и вовсе ходила в жутких лохмотьях. И этот жалкий деревенский парень осмелился – осмелился! – ждать в засаде моего замечательного и храброго отца, предательски напасть на него, свалить на землю, размозжить ему голову камнем! И мой отец, сквайр Широкого Дола, умер в мучениях от руки своего неверного слуги-предателя.
Что ж, Ральфу придется за это заплатить.
Между тем Гарри становился все печальней. Он все острей чувствовал утрату и все чаще, теперь уже ежедневно, приходил ко мне за советом и утешением. Мама же, когда высохли ее первые легкие слезы, сразу деятельно занялась подготовкой к похоронам: заказывала перчатки и траурные одежды, составляла меню для поминок. А мои глаза по-прежнему сухо горели ненавистью.
Ральфу придется за это заплатить.
Никто не смеет безнаказанно злоумышлять против Лейси из Широкого Дола! Никто в нашем роду не погиб от руки предателя, не имея ни меча в руке, дабы защитить себя, ни верной охраны. И если бы я сейчас могла сделать так, чтобы Ральфа арестовали и повесили, я бы это сделала. Но в суде он мог выдвинуть обвинения против меня, а я не могла допустить, чтобы эта ужасная тайна стала темой для пересудов. В мои планы отнюдь не входила смерть отца. Все это было задумано не мной. И самого убийства я тоже не совершала. И не приказывала его совершить. Ральф умело подвел меня к мысли о том, что моего отца необходимо устранить, но я толком не понимала, что это значит на самом деле. И теперь передо мной все время стояло лицо отца, застывшее в безмолвном крике, и единственное, что способно было хотя бы на время отвести от меня эти ужасные видения, – это безмолвно повторять про себя точно успокоительное заклинание: «Ральф за все заплатит!»
Во время заупокойной службы глаза мои под темной вуалью казались черными от ненависти к убийце, и молиться я не могла. Не мог христианский Бог участвовать в этой кровавой драме, которая должна была разрешиться отмщением. С цепи были спущены фурии; теперь они мчались за Ральфом по пятам, и я следовала за ними, столь же смертоносная, как любая из этих жаждущих крови богинь мщения, столь же распаленная ненавистью и гонимая вперед волной темной воли.
Ненависть сделала меня жестокой, хитрой и проницательной, но по лицу моему ничего прочесть было нельзя. И когда по крышке гроба застучали комья земли, я бессильно прислонилась к Гарри: у меня подгибались ноги, но не столько от горя, сколько от гнева и ненависти, бушевавших в моей душе. И весь обратный путь в карете мы с братом нежно держались за руки. И я знала, что спасаю и Гарри, стремясь уничтожить проклятого убийцу, стереть следы этого смертоносного паразита с нашей земли.
Мама снова плакала, и я свободной рукой взяла ее за руку. Рука у нее была очень холодная, и на мое рукопожатие мать не ответила. Она словно пребывала в иной реальности с тех пор, как четверо мужчин, шаркая ногами, внесли в дом мертвого отца. Я часто замечала, что ее взгляд останавливается на мне, но она словно не видит меня или, точнее, смотрит сквозь меня, думая о чем-то своем. Но сейчас ее глаза под темной вуалью посмотрели прямо на меня, и взгляд ее стал каким-то необычайно острым.
– Ты же хорошо знаешь папиного гунтера, Беатрис, – вдруг ясно и четко промолвила она, и эта манера была совершенно не похожа на ее обычный, чуть слышный лепет. – Разве мог такой послушный конь вдруг сбросить Гарольда на землю? Он ведь всю жизнь провел в седле и никогда не падал. Как он мог столь неудачно упасть при таком незначительном прыжке?
Ненависть к Ральфу заставляла мой разум сохранять полную ясность, и я, глядя матери прямо в глаза, сказала:
– Я не знаю, мама, что именно там случилось, но мне кажется, что просто седло недостаточно хорошо закрепили. Я пока не вижу иного объяснения. Хуже всего то, что папе пришлось так ужасно страдать. Если бы я была уверена, что виноват конь, я бы тут же приказала его пристрелить. Я бы ни за что не оставила в живых лошадь, погубившую моего отца. Однако это, по всей вероятности, просто трагическая случайность.
Мать кивнула, по-прежнему не сводя с меня глаз.
– Теперь нас ждет столько перемен… – помолчав, сказала она. Карета качнулась – это означало, что мы уже свернули на подъездную аллею. – Имение, естественно, унаследует Гарри. Но, видимо, придется нанять управляющего, одному ему тут не справиться. Или ты сама хочешь ему помогать?
– Конечно же, я стану ему помогать всем, чем смогу! – пылко заверила я мать и осторожно прибавила: – У нас же никогда не было управляющего; папа считал, что заводить управляющего – идея порочная. Я бы тоже предпочла, чтобы мы без него обошлись. Но решение, разумеется, принимать вам, мама… и Гарри.
Она молча склонила голову, и какое-то время тишину нарушал лишь приглушенный стук копыт по аллее, точно ковром покрытой толстым слоем опавшей листвы.
– Единственное, что Беатрис всегда любила даже больше своего отца, – это его владения, – вдруг, задумчиво глядя в окно, невнятно промолвила мама каким-то странным голосом, совсем на ее голос не похожим, и почему-то говоря обо мне в третьем лице. Мы с Гарри обменялись недоумевающими взглядами, а она продолжала: – Не было на свете девушки, которая любила бы своего отца столь же сильно, как Беатрис, но эту землю, Широкий Дол, она любила все-таки больше. И если бы она была вынуждена выбирать между отцом и землей, она, по-моему, выбрала бы землю. Для Беатрис большое утешение – думать, что, хоть она и потеряла отца, у нее все еще есть Широкий Дол.