Кейт Дауес - Сильнее растворяясь в нас

Был великолепный, солнечный день и мы опустили верх. Мне пришлось держать свои волосы, потому что тихоокеанский ветер раздувал их. Мы не разговаривали, а вместо этого слушали песни на моем iPhone, пока ехали.

Мать Макса жила в одноэтажном, фермерском доме. Газон был идеально подстрижен, и я прокомментировала это, когда мы проезжали по подъездной дорожке.

— Не выходи пока, — сказал он, глядя на меня, когда парковался.

Я подумала, что он имел в виду, что откроет для меня дверь, но именно тогда, когда я только собиралась спросить зачем, ответ был предоставлен тявканьем двух белых вест хайландских терьеров, которые окружили машину, проверяя ее, и лая предупреждение своей хозяйке.

— Они свободно бегают по местности, — сказал Макс. — Но у них есть эти электронные ошейники.

Он вышел, и две собаки собрались у его ног. Я открыла дверь и до того, как мои туфли коснулись дорожки, маленькие ребята потеряли весь интерес к Максу, и вместо него встретили меня, новичка.

Я опустилась на колени и погладила их.

Макс обошел вокруг машины к моей стороне и сказал: — Познакомься, Зеки и Долли. Не спрашивай, кто из них кто.

Именно тогда я услышала голос его матери.

— Макс, ты можешь различить их по их ошейникам.

— По тому, как они быстро передвигаются, это сложно сказать.

Я подняла глаза и увидела Макса, обнимающего свою маму и целующего ее в щеку.

Я встала из своей скрюченной позиции, а собаки тявкнули свое недовольство из-за потери моего полного внимания.

Маме Макса было за пятьдесят, но она не выглядела на столько. Старый снимок, который Макс показывал, заставил меня поверить, что она может ответить с порога одетая в фартук, с прической-пучком и в забавных очках с цепочкой из бисера. Я полагала, может даже ожидала кого-то, кто выглядел бы как экономка Элис из «Семейки Брейди», а не женщину, которая выглядела бы, как будто была характерной актрисой, и только что сошла со съемочной площадки мыльной оперы.

У нее были светлые волосы, темно-синего цвета глаза и идеально ровные, белые зубы. Она была в такой хорошей форме, какой я не видела ни у одной женщины за-пятьдесят-с-небольшим-лет.

Она шагнула ко мне и раскрыла свои руки, чтобы обнять меня.

— Оливия, так приятно наконец-то познакомиться с тобой.

Мы обнялись, и я сказала: — Мне тоже, миссис Далтон.

— Зови мне Полой, я настаиваю.

Она держала свои руки на моих плечах, когда отстранилась, чтобы посмотреть на Макса, потом снова на меня.

— Он такой скрытный. Я думала, что никогда не познакомлюсь с тобой.

— Я рассказал тебе об Оливии месяц назад, — ответил Макс.

— Ну, когда ты так серьезен в отношении девушки, ты не должен скрывать ее от своей матери.

Именно тогда она посмотрела на меня, сказав: — Не думаю, что тебе нужно получать его разрешение, чтобы навестить меня, — а потом незамедлительно поинтересовалась — не хочу ли я «шипучки». Ах, да. «Шипучка».

Несмотря на ее новообретенный Калифорнийский стиль, Пола Далтон оставалась все еще в сердце жителем Среднего Запада.

Мы провели приличную часть этого воскресного дня в доме его матери, поедая жареного цыпленка с морковью, зеленым горошком и большой порцией риса. Пола, в режиме истиной мамы, показала мне фотографии Макса, когда он был ребенком, в основном школьные снимки, но и несколько с праздников. Моей любимой была та, где ему было семь лет, он лежал рядом с рождественской елкой, окруженный оберточной бумагой. Пола сказала, что она сняла этот фото в середине дня, когда Макс уснул, измученный играми со своими новыми игрушками несколько часов подряд.

Когда она перелистывала страницы альбома, я заметила, что там не было ни одного снимка его отца. По дороге домой, я хотела спросить его об этом, но решила, что не стоит.

Было очевидно, почему его мать очистила альбом от снимков его отца. И не стоило поднимать это, потому что шрамы, оставленные его отцом в его жизни — и жизни его матери — были такими, которые вероятно никогда полностью не заживут, и я предпочла осторожности и отпустила это.

В течение следующих нескольких недель, я заметила изменения в Максе. У него было торжественное настроение практически все время.

Иногда я наблюдала за ним, когда он работал с ручкой и блокнотом на диване в кабинете, черкая идеи своего нового сценария, над которым он работал, я полагала. Я не спрашивала, потому что, как его менеджер, читала первой черновики сценариев, когда он заканчивал. Ему нравились мои предложения, но только после того, как сначала дописывал всю историю полностью.

Иногда я лежала рядом с ним, положив свою голову на его колени, пока он работал. Мы обычно смотрели телевизор, что-то по Netflix или Hulu или смотрели DVD. Ни одному из нас сильно не нравились программы по телевизору, за исключением нескольких телешоу по HBO и AMC, но не об этом.

Однажды вечером, когда я лежала там, с головой на его бедрах, задремав и пропустив большую часть фильма, он положил блокнот перед моим лицом.

— Что думаешь? — спросил он.

Я поморгала несколько раз, чтобы прояснить зрение.

Макс набросал логотип своей производственной компании. Неделями он играл с разными названиями и не мог определиться с одним, даже с теми, которые я предлагала. Было важно, что он придумывал что-то, чтобы выделиться, что-то запоминающее, если не для широкой киноаудитории, то хотя бы в киноиндустрии.

Мой взгляд сфокусировался на бумаге, которую он держал передо мной. Название компании было простым, четким спереди и изогнутой линией над названием, которая заканчивалась, чем-то похожим на вспышку — как своего рода падающая звезда.

— Ты не серьезно, — сказала я, глядя с эскиза на его лицо.

Его брови поднялись до лба, но выражение лица осталось серьезным.

Я села, посмотрела снова на листок, снова на него, и сказала: — Мне нравится.

Названием компании будет: «ОливиМакс» — Но, — сказала я. — Разве это не звучит слишком похожим на Miramax? Он пожал плечами.

— Кого волнует? Это то, с чего мы начинаем.

Думать о том, что мое имя — за минусом «я» — станет частью главной кинопроизводственой компании — возбуждало, как ничто, что происходило со мной, после моего приезда в ЛА.

Ну, почти ничто.

Одним из преимуществ жизни с Максом было то, что я больше не страшилась пробуждения по утрам. Мне нравилось спать, всегда нравилось, и звук будильника был чем-то, что я всегда ненавидела. Но теперь, быть выкинутой из дремоты этим ужасным звуком становилось редким явлением.

Максу нравилось будить меня другими способами. Иногда его руки ласкали мою спину или ноги. Я всегда засыпала спиной к нему, устроившись в его объятиях. Поэтому иногда я просыпалась от ощущения его кружащего пальца по моему соску, пока он прижимался и терся вдоль моей попки.

Но мом любимым — очевидно и Макса тоже — было утро, когда я просыпалась на спине с разведенными ногами, а голова Макса между ними. Он всегда сбрасывал одеяло и верхнюю простынь с кровати на пол, и оставались только мы вдвоем, обнаженные, на кровати.

— Доброе утро, — он говорил всегда, остановившись на несколько секунд, когда я смотрела вниз на свое тело и встречалась с ним взглядом.

Но в это утро, всего через несколько недель, после того как он переименовал компанию, утро понедельника, когда мы собирались нанять на работу кастинг-директора для нового фильма Макса, я проснулась, когда Макс переворачивал меня на живот.

— Доброе утро, девушка мечты, — прошептал он мне на ухо.

Я улыбнулась в ответ, когда повернула голову на бок и положила ее на мои сложенные руки.

Макс сдвинул мои волосы и поцеловал в шею. Он нависал надо мной, и я могла почувствовать его твердый член с внутренней стороны моих бедер, потом вдоль щелки моей попки, когда он двигался вперед и назад медленно, наслаждаясь нежным трением.

Нежным для него, в любом случае. Для меня, по-другому.

— Ты шершавый, — сказала я сонно, имея в виду тот факт, что он не брился несколько дней.

Я все еще лежала в той же позиции, не получив ответа от Макса. Или, может быть, он сказал что-то, а я просто не услышала его, потому что следующим, что я поняла, стало — что я проснулась снова, и прошло около пяти минут.