Семья требовала от нее жертвы. Для нее было сделано много, этого она отрицать не могла. Ее берегли, как зеницу ока. Чем она может отплатить им? Она любила всех родных, принимала близко к сердцу все их печали и заботы. Ее брак с Франком Ширли будет для всех несчастьем. Она не должна причинять им горя и все же причинит им горе. До сих пор она была для всех источником радости. И вдруг она очутилась в таком положении, когда должна доставлять другим страдания. И на кого обрушится больше страданий: на ее отца и мать, на дядей и теток или на Франка Ширли и на нее?
Из всего, что говорилось на семейном совете, самое сильное впечатление произвели на нее слова тети Ненни: «слепая страсть». Сильвия слыхала, что страсть это что-то низменное, постыдное. И она не могла представить себя сумасбродною, дико увлекающейся девушкой, попирающей ногами все, что внушали ей любимые, близкие люди. И как разобраться, действительная ли любовь ее чувство к Франку Ширли или «слепая страсть»?
В течение двух дней и ночей Сильвия ломала себе голову над этими вопросами. И наконец, пошла к отцу. Щеки ее побледнели, она заметно похудела за эти два дня, но решение было принято.
Она рассказала майору о всех мучивших ее сомнениях и о всех взвешенных ею соображениях. Она сказала ему без обиняков, что он отказался от своих слов под давлением тщеславных теток. Майор с изумлением выслушал порицание, высказанное торжественным, не допускающим возражений тоном. Затем она перешла к тете Ненни. Тетя Ненни день и ночь суетится, хлопочет о том, чтобы пристроить своих детей, ищет блестящих женихов, блестящих невест. Но счастлив хоть кто-либо из ее детей? Все женятся на богатых, выходят за богатых, все живут выше средств, и все завидуют другим, имеющим возможность тратить больше. Гарри всегда ворчит на то, что у него нет собственного автомобиля. Клайв грустит оттого, что не мог жениться на девушке, которую любил. И оба пьют, играют в карты и вынуждают дядю Мандевиля платить их долги.
– Сильвия, но ведь ты слышала, я спорил с тетей Ненни!
– Да, папа, а между тем и ты себя изводишь, тратишь свое состояние, чтобы только дать своим дочерям возможность быть на высоте общественного положения. Вот, Селеста, как собака на привязи, рвется уже, рвется к такому счастью, как его понимает тетя Ненни. Я знаю, папа, это ужасно, и знаю, как я тебя огорчаю, но я должна сказать тебе, к какому решению я пришла. Я люблю Франка Ширли. Я думаю, что это настоящее, глубокое чувство, и я от него отказаться не могу. Мне очень грустно, что я как будто вношу раскол в семью. Я могу оправдаться только тем, что я не знала, какие большие обязательства на меня налагаются. Я постараюсь теперь не увеличивать больше моего долга.
– Что ты хочешь этим сказать, Сильвия?
– Я хочу сказать, что не желаю участвовать в этой комедии светской жизни. Я не хочу тратить больше безумные деньги на платья, развлечения и поездки, не хочу больше выставлять себя всюду напоказ и делать вид, что мои успехи меня нисколько не занимают. Я попрошу тебя дать мне немного денег – ровно столько, сколько нужно на жизнь, – и отпустить меня в Нью-Йорк на год или на два учиться музыке до тех пор, пока я не буду в состоянии давать уроки и зарабатывать свой хлеб.
– Зарабатывать свой хлеб, Сильвия!
– Да, папа, да! А Франк в это время закончит свое юридическое образование, и, когда мы оба будем вооружены полученными знаниями, тогда мы поженимся. Это мой план, папа, я говорю очень серьезно, – отпустите меня еще в этом году.
Бедный майор смотрел на нее большими глазами, лицо его дрожало от волнения.
– Господи! Господи! – растерянно шептал он.
18
Одним намеком о намерении трудом зарабатывать свой хлеб Сильвия добилась всего, чего хотела. Ей разрешили объявить всем знакомым о ее помолвке с Франком Ширли. Разрешили ей не заказывать больше дорогих туалетов и не тратить больших денег на поездки. Даже больше: позволили ей сообщить тете Ненни, что поступки Сильвии вполне одобряются ее родителями и что Франк Ширли отныне желаннейший гость в усадьбе Кассельмен. Только бы она выкинула из головы мысль о труде и самостоятельной жизни! Отец признался ей, что уже одна мысль о том, что его дочь станет жить своим трудом, могла бы свести его с ума.
– Но, папа, я бы хотела учиться чему-нибудь полезному, – ответила ему Сильвия.
И милый старый майор тут же предложил ей учиться вдвоем чему-нибудь полезному. Он тотчас вытащил из шкафов красного дерева огромные запыленные фолианты: «Историю Греции» Грота, «Историю Англии» Юма – и каждый день читал вместе с Сильвией по нескольку страниц из каждого тома.
С этого времени начинается совершенно иная повесть о недавней охотнице за мужскими сердцами. Кончились светская игра, кокетство, звуки бального оркестра не волновали уже, как прежде, ее душу. Ее не видели больше в латах из газа и настоящих кружев, в кирасе из роз и шлеме из золота и жемчуга. Глаза ее не метали стрелы на поле битвы, орошенном кровью мужских сердец. «Тяжелые, запыленные тома, полуночная лампа под зеленым абажуром и склоненная над столом очаровательнейшая головка с темными очками на прелестном личике», – так описывал один остряк в местной газетке происшедшую в Сильвии перемену. В усадьбу Кассельмен летели письма, телеграммы, поклонники осаждали дом и долгими часами совещались с «мисс Маргарет» о свершившемся факте. Они не могли примириться с потерей Сильвии. Они приходили по вечерам с музыкантами, неграми-певцами, пели серенады под ее окнами. В один весенний вечер приехала большая группа молодых людей и девушек в масках и костюмах, и Сильвии, конечно, пришлось принять их и предложить им вина и печенья. На одном из танцевальных клубных вечеров против нее устроили настоящий заговор. Семнадцать старых ее поклонников прислали ей розы, но так как она все-таки на бал не поехала, то на следующее утро ей прислали семнадцать коробочек с семнадцатью маленькими амурчиками из ваты – семнадцать амуров с поломанными крылышками!
Так велась осада извне. В самой семье к ней применяли другую тактику. Дядя Мандевиль прислал ей из Нового Орлеана удивительное платье, не платье, а мечту, не облечься в него было бы прямо грехом. За столом говорили об успехе Долли Уайзерспун, главной соперницы Сильвии на последнем балу, о том, как Стенли Пендельтон очарован ею и как Гарри Чайльтон увивается за нею. Потом кто-то из соседей разослал приглашение на бал, и Чарли Пейтон объявил, что, если Сильвия не приедет на этот бал и не будет танцевать с ним, он запьет и вообще не отвечает за свою жизнь. Угроза эта воздействовала на Сильвию, и, когда об этом узнали, подобные же угрозы полетели в усадьбу Кассельмен со всех концов штата. И Сильвии, при всем ее искреннем желании, совсем нелегко было порвать с обществом. Оно крепко держало ее в своих тисках, по-прежнему ей представляли выгодных женихов, и родные по-прежнему сокрушались о ее судьбе. Несколько дней спустя после пресловутого семейного совещания приехала вдруг тетя Ненни, приехала мириться.
– Дорогая Сильвия, – сказала она, – все, что я говорила тогда, я говорила, желая тебе добра.
Они помирились со слезами на глазах, и тетя Ненни опять завела свою хитрую машину. Когда на каком-нибудь вечере подле Сильвии оказывался недостаточно видный кавалер, тетя Ненни всегда умудрялась отозвать его и оставить Сильвию с другим, более видным и блестящим. Приехав однажды завтракать к епископу, Сильвия заметила на столе новый альбом. Она стала перелистывать его и с удовольствием воскликнула:
– Ах, какой прелестный старый дом! А тетя Ненни небрежно бросила:
– Он перейдет в будущем к Чарли Пейтону. Счастливец!
Некоторое время спустя приехал в отпуск молодой офицер, Нед Скоот, и вскружил головы всем девицам своим расшитым золотом мундиром.
– Ах, какой красавец! – восхищалась тетя Ненни. – Уже одна походка его радует глаз!
– И уже прекрасное положение в обществе, – как бы вскользь отметила «мисс Маргарет».
– И жалованье хорошее! – робко добавила тетя Варина.
– У него бородавка на носу, – отрезала Сильвия.
19
Франк Ширли сдал полугодовые экзамены, и они с Сильвией несколько успокоились. Тревоги опять начались летом, когда Сильвия захотела остаться в усадьбе Кассельмен вместо того, чтобы поехать в горы, в северную Каролину. Было ясно – она не хотела уезжать далеко от своего жениха. И опять разгорелась борьба. Тетя Ненни не могла понять Сильвию, отваживавшуюся «афишировать свое увлечение перед всем миром».