Леди Ди сообщала мельчайшие подробности этого искусства: как увлечь мужчину, как давать ему свое слово и не давать в то же время полного согласия, как держать его в надлежащем градусе, умело пуская в ход ревность. И игры этой нельзя было прекращать после свадебного обряда, когда большинство женщин по неразумию своему складывают оружие. «Женщина и спать должна в полном вооружении», – говорила Леди Ди. Она не должна показывать мужу, как сильно она его любит, она всячески должна стараться казаться ему чем-то исключительным, чем-то недоступным и держать мужа в таком душевном состоянии, чтобы одна улыбка ее казалась ему величайшим счастьем. «Женщины нашего рода, – серьезно и веско говорила старуха, – славятся умением держать под башмаком своих мужей, они даже никогда не скрывали этого. И я слышала от деда вашего, генерала, что мужчине даже хорошо быть под башмаком, только бы башмак этот был прекрасным».

Как видите, Сильвию усиленно дрессировали перед вступлением в свет. Наибольшее, однако, внимание обращалось ее близкими на то, что они называли «невинностью». В тех местах жили пылкие, необузданные, грубые люди, совершались преступления, самые удивительные, самые ужасные истории, какие только можно вообразить. Но когда в этих событиях присутствовал любовный элемент, они тщательно скрывались от Сильвии. Один только раз табу было нарушено. Случай этот произвел на Сильвию огромное впечатление. Дочь одного из соседей убежала с молодым человеком, и домашние с ужасом, понижая голос, говорили, что она ехала с этим человеком в спальном вагоне и, вместо того чтобы обвенчаться до путешествия, они обвенчались лишь после путешествия.

Младший из братьев майора, дядя Мандевиль, шагал по веранде и возбужденно (он был полупьян, чего Сильвия тогда еще понимать не могла) говорил о согрешившей чете:

– Застрелить бы его следовало, застрелить, как собаку, следовало бы этого негодяя.

И вдруг остановился перед испуганным ребенком. Он был гигантского роста, и голос его гремел, как орган. Опустив свои руки на плечики Сильвии, он торжественно произнес:

– Детка, я хочу, чтобы ты знала, что я готов жизнью моей защищать честь женщин нашего рода. Поняла меня, детка?

И Сильвия с благоговейным страхом ответила:

– Да, дядя Мандевиль.

Достойный джентльмен был так растроган собственным благородством и отвагой, что слезы выступили на его глазах. И, распаляя свои возвышенные чувства, он патетично продолжал:

– Моей жизнью! Моей жизнью! И помни, что гордость Кассельменов в том, что в роду их не было ни мужчины, нарушившего слово, ни женщины, покрывшей позором свое имя.

Сильвия была тогда ребенком. Теперь молодая девушка была накануне отъезда в столицу, и близкие решили, что пора посвятить ее в некоторые деликатные вопросы. После долгих совещаний с тетками мать пришла к необходимости исполнить одну из самых тягостных материнских обязанностей. Эта история глубоко запечатлелась в памяти Сильвии, так как волнение матери заразило ее. Миссис Кассельмен увела девушку в темную комнату и, опустив глаза, будто собираясь исповедаться перед нею, торжественно начала:

– Дитя мое, тебе, вероятно, придется вне дома услышать о вещах, о которых девочка моя ничего не знает. Когда заговорят о таких вещах, ты должна тотчас же спокойно отойти в сторону и держаться вдали, пока темы такого разговора не будут исчерпаны. Обещай мне это, дочь моя!

Смущение матери сообщилось и Сильвии. Вначале она с удивлением смотрела на нее, но затем смущенно опустила глаза. Она дала требуемое обещание. И на этом воспитание ее в смысле посвящения в сокровеннейшую тайну жизни считалось завершенным. Объяснение это, однако, на много лет оставило в ее душе какое-то странное чувство – смесь стыда и страха. Неизбежные явления физического развития огнем жгли ее сердце, а неведение в этих делах заставляло негодовать на свое цветущее тело.

Объяснение с матерью имело и другое последствие; миссис Кассельмен была бы глубоко потрясена, если бы знала это. При всем желании девушка никогда не могла сознаться, что слушала непристойные беседы самых испорченных воспитанниц фешенебельного пансиона. Помимо своей воли она узнала кое-что о значении пола и брака и вся холодела, щеки ее пылали от ужаса и отвращения. Ей казалось, что она не в силах будет никогда смотреть на какого-либо мужчину или говорить с ним. Когда она приехала домой на рождественские каникулы и узнала, что мать ждет ребенка, догадки о предшествовавших событиях исполнили ее жгучего стыда за родителей. И она удивлялась мысленно, как могут ждать они любви от чистой девушки, когда сами так низко пали. И это чувство не покинуло ее в пасхальные каникулы, когда она вернулась домой и застала уже нового наследника могущества, величия и богатства Лайлей.

6

Пансион мисс Аберкромби помещался на Пятой авеню, против особняков аристократов, что отмечено было в проспектах. Мисс Аберкромби чрезвычайно гордилась тем, что многих своих воспитанниц сосватала за миллионеров, и не упускала случая подчеркнуть это в разговоре с заинтересованными лицами. Вела она свое дело весьма остроумно: половина ее воспитанниц были дочери западных авантюристов, платившие огромные деньги, а другая половина состояла из дочерей аристократов с Юга, которых принимали в пансион за пониженную плату. Девушки с Запада получали здесь необходимую шлифовку, а девушки с Юга знакомились с подругами, братья которых представляли собою выгодные партии.

Сильвии казалось, что на ее воспитание тратятся огромные суммы и она получает все, чего бы только ни захотела. Но среди своих новых знакомых она чувствовала себя наибеднейшею. У нее не было ни одного платья, которое эти барышни могли бы признать достойными, тогда как их платья были отделаны настоящими кружевами и стоили каждое несколько сот долларов. Многие из них были поражены тем, что девушка, имеющая так мало драгоценностей, как Сильвия, может, однако, держаться так гордо и уверенно. Но у нее уже было то, что они должны были приобрести в пансионе, – надлежащий светский лоск и манеры.

Сильвия оказалась здесь невенчанной королевой, и дочери угольных, медных и железнодорожных королей наперебой угождали ей и баловали ее. Они совали ей свои бонбоньерки, кода под присмотром почтенных классных дам слушали какой-нибудь более или менее пикантный водевиль. Звали ее на свои полунощные пиры, на которых подвергали серьезной опасности цвет лица, набивая свои желудки земляными орехами, миндальным печеньем, шоколадным кремом, фаршированными маслинами, анчоусами, бисквитами, пикулями, фруктовыми пирогами, сардинками, плум-пудингами, ветчиною, соленым миндалем и всякими другими вкусными вещами, выгребавшимися из приходивших из дому ящиков. Чтобы способствовать перевариванию всей этой снеди, их два раза в день водили гулять. Девушки шагали чинными рядами по Пятой авеню. Все внимание Сильвии было сосредоточено на том, чтобы удержать на голове свою шляпу с широчайшими полями, в ветреные дни шляпа эта причиняла ей большие хлопоты. Воротники у нее были такие высокие, что она с трудом могла нагнуть голову, чтобы поддержать в равновесии свою шляпу, ноги в ботинках на высоких каблуках едва двигались, так как тело всей тяжестью напирало на носки, а корсет мучительно стягивал ей нижние ребра и печень. Чтобы дать полное представление о необычайных человеческих качествах Сильвии, достаточно сказать, что, пробыв два года у миссис Аберкромби, она вернулась домой здоровая и веселая, прелестная, как жемчуг в трепетном свете зари.

Она приехала домой готовиться к дебюту в свете. И какой гардероб с собой привезла! Она раскладывала привезенные сокровища в своей большой комнате, заново отделанной розовым шелком; мать, тетки, кузины стояли, нагнувшись над раскрытыми чемоданами, служанки-негритянки толпились в дверях, затаив дыхание от волнения, а дворник, задыхаясь, таскал снизу все новые и новые сундуки. Целый магазин шляп, платьев, белья, перчаток, вееров, лент, кружев, шелковых чулок, атласных туфелек, бус, пряжек. Дворник, только недавно возведенный на эту должность, пришел в кухню с сияющими глазами и воскликнул: «Я всегда говорил, что этот дом – рай, а теперь знаю наверное, что это рай, потому что собственными глазами видел золотые башмачки, как у ангелов!»

Хотя девице в возрасте и положении Сильвии не пристало быть расчетливой, она все же знала, что эти произведения парижских портных стоили огромных денег, и в душе удивлялась тому, что ее родители так настаивали на этих покупках. Она слышала, что в прошедшем году урожай был плохой, и помнила, как сокрушались дома по поводу каких-то крупных счетов. И хотя майор был очень рад ее приезду, от внимания ее, однако, не ускользнуло, что вид у него был озабоченный и утомленный.