Кота общими усилиями отодрали, вышвырнули в коридор, и он возмущенно орал там, шаря лапой под дверью, в страстной надежде проникнуть обратно в спальню.
— Батюшки-светы! — обомлела Роза Исаевна, указывая на Симу дрожащим пальцем. — Да он с нее скальп сорвал!
— Господи Иисусе! И правда… — ахнула Нюша, прижимая к груди руки. В глазах ее полыхал ужас.
Протасов громко захохотал. Сима, которая принципиально не смотрела в его сторону, тоже заулыбалась сквозь слезы. И вдруг осознала, что все это время пребывает в своем полупрозрачном эфемерном одеянии, никак не скрывающем наготы.
Она быстро взглянула на Протасова и смешалась, потрясенная тем, что успела прочитать в его глазах. И уже не знала, чему верить, и в чем сомневаться, и как объяснить… И отвечала невпопад, кутаясь в поданный им халатик — вся как на ладони, как открытая книга. А он по-прежнему оставался неразрешимой загадкой, тайной за семью печатями…
Пока Протасов рассказывал, как Сима лишилась волос, Нюша обработала ранки йодом, и женщины ушли, прихватив негодующего Мойшу. А Протасов остался.
— Ты представляешь, — сказал он, — я вышел на веранду, сел в качалку и сам не заметил, как заснул под ваше воркованье. Замотался на работе, почти не спал последние дни. И сон мне какой-то дурацкий приснился. И вдруг эти дикие вопли! Я спросонок ничего не понял. Из кресла этого еле выбрался! Решил, с тобой опять что-то приключилось…
— Так ты что же, подумал, это я так кричу… нечеловеческим голосом? — обиделась Сима.
— Да я, собственно, и подумать-то ничего не успел. Просто почувствовал…
— Какой ты чуткий… — прищурилась она.
— Да, — без ложной скромности согласился Протасов, — я такой.
— А почему Роза Исаевна приготовила мне эту комнату? Ты что, сказал, что я останусь ночевать?
— Нет, конечно! Как ты могла подумать? Это комната для гостей. Она всегда готова…
— А букет?
— В саду полно цветов! Здесь везде стоят букеты.
— Ну, допустим. А ночная рубашка?
— Разве не ты ее прихватила?
— Я прихватила?! — задохнулась Сима. — Да она лежала вот тут, на подушке!
— Тогда это, по-видимому, Нюшина рубашка.
— Да она ей на нос не налезет!
— Значит, Розы Исаевны.
— Ну что ты выдумываешь! — рассердилась Сима. — Разве пожилая женщина наденет такую рубашку?!
— А чем плоха рубашка? — удивился Протасов, ловко стягивая с нее халатик. — По-моему, просто замечательная!..
Она на мгновение замерла, ошеломленная его вероломством, и рванулась выручать свою одежку. Но Володя, отбросив халатик, раскинул руки и принял ее в объятия.
Это был их первый поцелуй, такой бесконечный и сладкий, такой достаточный, что ни ему, ни ей не требовалось ничего другого — только стоять вот так, тесно прижавшись друг к другу, вне времени и пространства, за гранью бытия — источник не оскудевал, но и жажда была неутолимой.
А потом она поплыла в его руках, окунулась в крахмальную прохладу простыней и приняла блаженную тяжесть его тела. И это ощущение полета! Или падения… камнем… в сияющую бездну… Она и не знала, что бывает такая нежность…
Сима потерлась щекой о жесткие волоски на его груди и осторожно потянула носом воздух.
— Ты что там вынюхиваешь? — улыбнулся Володя.
— Знаешь, оказывается, запах мужского тела благотворно влияет на женское здоровье. Ученые установили, американские.
— Выходит, от душа придется отказаться…
— Почему же?
— Жаль будет подрывать твое здоровье.
— Ладно уж, иди! — милостиво отпустила Сима.
— Хочешь первая?
— Ой, нет, нет, нет! Я кота боюсь!
— Ну что ж, принимаю огонь на себя…
Она проводила его взглядом и закусила губу. Ну почему, почему хорошее так быстро кончается? И как глупо своими руками приближать этот конец. Еще не известно, что больнее: зализать собственные раны или нанести их другому и потом мучиться сомнением, не разрушила ли свое счастье, не сломала ли жизнь и себе и ему, ведь все у них могло бы получиться… Хотя с чего это она решила, что опечалит его своим уходом?
— Ты спишь? — Он присел на краешек кровати.
— Нет, я думаю.
— И о чем, если не секрет?
— Я думаю, откуда писиет гусь.
— Гусь?!
— Так моя бабушка говорила, — засмеялась Сима. — Ну что, могу я пройти в ванную без риска для жизни?
— Иди. Ночью людоеда сажают на цепь.
— Странно, что этого не делают днем. У меня тоже есть кот, очень серьезный товарищ, но все-таки не такой вурдалак, как этот Мойша.
Сима стремительно преодолела расстояние до ванной, скинула ночнушку и встала под тугие прохладные струи.
«Как странно, — думала она. — То, что произошло сейчас между нами, очень важно. И это было чудесно! А мы говорим о какой-то ерунде, будто тридцать лет спим в одной постели. Значит, все это не так уж нужно и ему, и мне? Классический курортный роман, имитация чувств. А все мои ощущения — простой самообман?»
Сима вытерлась большим мохнатым полотенцем и взглянула на свое отражение.
«Кому ты так уж сильно нужна, закомплексованная дурнушка?..»
Она вернулась в комнату и застыла у двери, вглядываясь в темноту.
— Ты словно экзотическая бабочка в этом наряде. Лети ко мне… — позвал Володя и протянул руки.
Сима метнулась к кровати и порхнула в его распахнутые объятия. И в этом стремительном коротком полете со всего размаха врубилась лбом о толстую дубовую столешницу и плюхнулась ему на грудь, как подбитая утка.
Теперь она знала, как из глаз сыплются искры. Было так больно, так неловко и обидно, что вслед за искрами брызнули слезы, но Сима пыталась улыбаться.
Потрясенный Протасов прижал ее к груди, покрывая поцелуями многострадальный лоб, на котором начала вздуваться большая шишка, и мокрые глаза, и изо всех сил старался сдержать смех. Но это плохо получалось, и Сима тоже смеялась вместе с ним, поскуливая от боли. И вот это его тронуло больше всего — ее смущенный смех сквозь слезы.
Протасов принес из холодильника лед, сделал Симе компресс и, укачивая ее, словно маленького ребенка, зашептал разные нежные глупости, какие говорят обычно детям, чтобы успокоить, утешить, чтобы защитить их своей безграничной любовью.
— Завтра мы перевезем сюда твои вещи. А когда вернемся в Москву…
— Завтра я уезжаю, — сказала Сима.
— Ну зачем ты!..
Сима высвободилась из его рук и села в постели.
— Мой отпуск кончается. В понедельник на работу. Вот и все…
— А у меня две недели…
Она тронула вздувшийся уродливой шишкой лоб, поморщилась от боли, от своей досадной неуклюжести и, по-своему трактуя его невинную фразу, язвительно заметила:
— Ничего, еще успеешь найти себе подружку.
— Я тебя чем-то обидел? Испугал? Что с тобой, Сима? Ты как улитка, вдруг спряталась в свою ракушку, а я не понимаю…
— Все ты прекрасно понимаешь! Просто не хочешь быть честным…
«Остановись, — сказала она себе. — Остановись! Что ты делаешь?!»
И Володя, будто прочитав ее мысли, предостерегающе поднял руку:
— Остановись, Сима! Ты сейчас скажешь что-то, о чем потом пожалеешь. Давай продолжим этот разговор завтра…
— Завтра я уезжаю, — напомнила она. — Откуда мне было знать, что тебе захочется вернуться? А иначе я бы непременно вписалась в твои планы: бросила работу, послала все к чертовой бабушке и скрасила грядущие две недели. Но мне и этого не дано было знать, и я, дурочка набитая, счастья своего коротенького не предугадала и билет купила. Вот, хочешь, покажу?..
Она потянулась за сумкой и опрокинула вазу.
Протасов пулей вылетел из кровати. И Сима, вся в желтых мелких розочках, невольно засмеялась, глядя на него — голого, мокрого, взъерошенного.
Володя решил, что все это она сделала нарочно, и заорал:
— У тебя что, совсем крыша уехала? Или ты на сей раз приложилась головенкой до полной невменяемости?
— Ну, знаешь! — закипела Сима. — Счастливо оставаться!
— Приятного полета! Не понимаю только, зачем тебе билет? Ты бы прекрасно обошлась своим помелом…
17
Надо было бы сразу уйти отсюда. Но ночью Симу и поганой метлой из дома не выгонишь — боялась ночных прогулок: и по работе, и по жизни знала, чем это может закончиться.