Она еще раз вздохнула грустно и двинулась тихонько к выходу — никто и не заметил английского ее исчезновения. В прихожей, одеваясь, она уважительно провела руками по ткани немецкого Аллиного пальто — красотища-то какая, господи… Ну ничего, ей Сергунчик такое же купит! А девчонка, Василиса эта, настоящего счастья и не понимает вовсе, раз с матерью в ее немецкое благополучие ехать отказывается…
А Василиса так и продолжала стоять, улыбаясь блаженно под взглядом влюбленного мужчины, и чувствовала себя самой счастливой девчонкой на свете, и ни с кем больше не хотела делить, кроме этого мужчины, замечательные и такие душистые прерии, в которых расцвела она цветком, имя которым — любовь…
Ольга Андреевна смотрела на нее из своего кресла, улыбалась и кивала понимающе — она и раньше знала, что именно так все случится. А как только услышала вчера от Мариночки про Василисину любовь, так и догадалась уже окончательно и бесповоротно, что никуда ее внучка не уедет. И без мудрых объяснений Лерочки Сергеевны догадалась. Просто умом принимать сразу не захотела, но, как никто другой на свете, внучку свою поняла. Потому что от ее сына достался характер внучке, железобетонно-чувствительный, особенный такой характер…
Только Аллочка ничего, ну совершенно ничего не понимала, она все твердила и твердила удивленно одни и те же словно заранее заученные ею фразы и все взглядывала на дочь жалко и просяще снизу вверх:
— Ну как же так, доченька… Ну что ты говоришь такое, Васенька… Как же ты не поедешь со мной… Что же я теперь Руди-то скажу, господи…