Мы зашли в кафе на углу довольно людной московской улицы и заказали себе мороженое. Солнечного Генерала от самоубийц уже тошнило, а я приобщаться к ним, пускай даже посредством простого потребления, не хотел. Немного позже мы созрели до лимонада. Сей философский напиток явился органично ограниченным логическим завершением нашей скромной, но такой приятной трапезы и отзывался на имя "Дюшес". Не успел я приступить к поглощению десерта, как в стилизованное под вигвам индейцев племени Дакота помещение вошёл человек с характерным для наркомана землянистым цветом лица. Это был я. Но, поскольку вошедший я был пятилетней давности, наше сходство было относительным. Борис тоже обратил на меня внимание, но, слава Богу, не узнал.
Я когда-то…
Сидел на игле? – закончил за меня Борис.
Да, – я с опаской посмотрел на меня. Чего доброго, ещё вздумает подойти.
Мои опасения были напрасны. Я, сидя за столом, тупил над чашкой кофе – привычка, которая до сих пор не оставляет меня. Минуты двадцать две можно не беспокоиться – именно столько будет продолжаться процесс наблюдения за остывающим поведением уругвайского кофе в китайском фарфоре.
Серьёзно сидел или, так, баловался?
Однажды я, пытаясь оформиться, заснул с машиной в руке. Проснулся часов через пять. Надо мной стоит мама и плачет. От Стыда мне хотелось…, – я не знаю, чего мне тогда хотелось, но мне было стыдно.
Гусары вошли в город только под утро. Кони в мыле. Под тяжестью предрассветной росы склонилась пожарная каланча – единственный небоскрёб двухэтажного города. Роса – это сон, и по утрам, никому не оставляя выбора, он убивает всех. Часов на шесть – минимум.
Ты знаешь, откуда взялось слово: «наркоман»? – спросил меня Борис. Растительность на его лице несколько оправдывала отсутствие оной на голове.
Это английское слово.
Как бы не так, – после непродолжительных манипуляций с сигаретой и зажигалкой, он прикурил, – наоборот, это англичане, мягко говоря, позаимствовали его у нас, и первоначально оно означало: народный комиссар академии наук. Была раньше такая должность. Табличка на дверях в кабинет этого чиновника гласила: "Нарком АН" – нечто очень похожее на замполита в войсках – толку никакого, а понтов море. Так вот, чтобы они не мешали учёному люду работать, те подсыпали им в еду и подмешивали в чай коксу. Благо, тогда этого дерьма хватало. Не Россия, а прямо Колумбия какая-то. Комиссары от кокаина становились ещё более требовательными и могли придраться даже к дремавшей на стене мухе, но всерьёз их никто уже не воспринимал. Таким вот незатейливым способом профессура с аспирантурой решили свою проблему. А как твоя Катя? – без всякого перехода спросил меня Борис.
Катя в Египте, – ответил я.
А, “Camel”! – он с мечтой в глазах о небе (Икар. Чкалов. Покрышкин! Гагарин!!!) поднял голову и с тоской посмотрел в потолок. В его голосе явно слышалась грусть по жаре.
Секунду спустя в моём кинотеатре во весь экран возникла пачка сигарет. Среди песка, на фоне египетских пирамид стоит верблюд. Египет – самая большая реклама сигарет "Camel".
Не смотря на то, что в интонациях Бориса я услышал патафизическую грусть по жаре, в помещении кафе было душно. Я сообщил об этом официанту с оперением вождя индейского племени. Бедняга знал об этом уже давно и обреченно-бесповоротно. Через пять минут, рядом с нашим столиком трёхлопастной монстр легко и непринуждённо создавал видимость сквозняка.
Тщательно отполированная голова лысого очкарика открылась в тот самый момент, когда радуга, окрасив небо спектром, преломлённого призмой дождя, солнечного света, стала над городом раком. Сходство с дорогой шлюхой было очевидным. Девочка была не только дорогой, но и дорогостоящей. Однако сегодня в её белокурой бестолковке не ко времени отворилась форточка. Между раскрытой лысиной очкарика и распахнувшейся настежь форточкой в голове проститутки, образовался сквозняк. Именно он совершенно безвозмездно и как-то очень ненавязчиво подтолкнул это красивое ночное насекомое в жаркие объятия лысой головы с очками на курносом носу. Объятия были отнюдь не товарищескими.
Героиня этого повествования не выносила неизвестности, но исправно вынашивала её в течение всего срока беременности. Ничего не попишешь. Сквозняк.
Через девять месяцев в Сахаре выпал снег, и, в связи с тем, что там, навсегда покинув Антарктиду, поселились белые медведи, моржи и императорские пингвины, Нельсон Мандела, пребывая в некотором замешательстве, сказал: "Я в этом бардаке участия принимать не желаю!" и подал в отставку.
Сказалось пагубное влияние сквозняка на климатическую и политическую лохматость Африки. Всё.
Добрый вечер!
Что? – сквозняк, учрежденный в московском кафе и сдувший с политической арены Манделу, всё ещё царил в моей голове, превращая глобальные, но совершенно неважные мысли в лёгкий ветерок. Голова. А в ней лёгкий такой ветерок.
Добрый вечер, – повторил Владимир Познер. Телевизор (старенький, черно-белый, но работает исправно). Первый канал, – сегодня со мной в студии Жанна Агузарова.
Интересно мне знать, что она будет делать в вашей передаче?
Жанна будет петь, – ответил мне Познер, – на мой взгляд, она больше ни на что не годится.
На мой – тоже. Бесбашенная Агузарова меня интересует мало, поэтому я выключаю телевизор, звоню Борису (в Москве я больше никого не знаю) и приглашаю его в гости.
Мы сидели на кухне (на столе прямоугольное лето) и пили кофе. Непринуждённый монолог Бориса старой, но надёжной лодкой плавно плыл по рекам Карелии. Внезапно, его рассказ был прерван раскатом грома.
Хлынул ливень. Не тот предмет зарифмованных воздыханий поэта-мазохиста, а дождь, которого ждут изнурённые жарой люди и потом, ещё в течение нескольких дней обсуждают его, словно победу российской сборной по футболу на мировом первенстве. Хотя, ночной дождь – это всего лишь бесцельная трата эмоций, человек со связанными глазами, ворона с перебитым клювом (с крыльями всё в ажуре. Не ворона, а птеродактиль какой-то)…
А ты выйди на улицу, стань под дождь, – возразил я Борису, – и посмотрим на бесцельную трату эмоций человека со связанными ногами…
Не ногами, а глазами.
А как это?
Если бы я только знал, – пригубив для храбрости грамм сто чистого спирта, сказал мне психиатр, – я бы давно профессором психиатрии был, – после чего он, немного поразмыслив (над бренностью жизни?), спросил: – Что, неужели никаких изменений?
Ну, почему же никаких, доктор? Мне стало значительно хуже.
Мне кажется, что вы несколько не правы, потому что, глядя на вас…
Вы совершенно правы, – перебил я его, – Я буду прав лишь тогда, когда сам себе смогу сказать: "Я сошёл с ума".
В раскрытое окно влетел маленький и толстый Валера. Но, поскольку он надоел мне ещё до своего появления, то я, при помощи не очень чистого кухонного полотенца, выгнал его со своей кухни, словно назойливую муху.
Мука мне с этой мукой, – сказал Прошка.
Что, девать некуда?
Ага. Последний мешок десять лет назад открыла, – Прохор был пидаром в последней инстанции и уже давно не замечал, что он мужчина, – хочешь кофе?
Да.
Тогда пойди и сделай.
Дорогая, догорая, мы летим к воротам рая
Или ада. Я не знаю.
Харакири на живот –
Улетаю, исчезаю… (кубик льда в стакане тает)
Но вдогонку получаю
А ля Тайсон апперкот, – откуда и почему всплыл в моей голове этот экспромт, я не знаю, но кофе я себе сделал. И, причём, нехилый.
Время брить ноги, – сказал вдохновлённый поэтической тирадой Прохор и закрыл за собой сюрреалистическую дверь в ванную. На ней красовалась репродукция Дали. Названия я не знал.
Вместе со звуками падающей воды до меня донеслось:
"Эту песню запевает "Макинтош", "Макинтош", "Макинтош".
Эту фирму не загубишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь", – стон совокуплённого рекламой мужчины. Дурдом.
На слово "очко" у меня взгляд особый: скорее картёжный, нежели проктологический.
Прохор с очком в макинтоше вывел меня из себя. Я вышел и стал бродить по отогретым песней лета улицам простуженного города, в поисках чего-то очень мне необходимого, если не сказать: бесконечно дорого. Роса испарилась. Каланча выпрямилась. Гусары, немного покуролесив, оставили город в покое. Тишина… Маятник часов на местном Биг-Бене, отклонившись влево, застыл, казалось, навсегда. Я не торопился. Впервые в жизни мне некуда спешить…