Не знаю. Может быть, в типографии ошиблись.
Какая, в жопу, типография? – не выдержал, с трудом пробираясь сквозь непроходимые джунгли едва различимого почерка, первый, – это же рукопись.
В ней автор самонадеянно уподобляет творчество Борхеса и Павича ершу. Жалко, что нет с собой какой-нибудь книжки того или другого, потому что водка у нас имеется. Скоро будет и пиво. Можно будет сравнить. Погода – нишпац. Солнышко балует. Очередь за пивом подходит к своему янтарно-логическому завершению. И, чтобы не было скучно, какой-то полупьяный идиот порадовал нас фразой: "Металлистам пива не наливать".
Скажи мне, пожалуйста, как буддисты относятся к Гитлеру? – я знал, что у Бориса есть друзья, идущие по стопам Сиддхартхи Гаутамы.
Не знаю. А что?
Мне кажется, они склонны его оправдывать.
Почему ты так думаешь?
Видишь ли, глядя на свою соседку, я подумал: если бы я был буддистом, то непременно извинил бы сатрапа.
Ты, что, антисемит?
Причём здесь это? – взяв наполненную Борисом рюмку, я провозгласил: – за евреев, – и выпил. Водка мягко проникла в организм, что является прямым доказательством моего лояльного отношения к представителям многострадального народа, – просто соседка моя такая конченая процедура, – тут я посоветовал Борису опустить первые пять букв, – что невольно на ум приходят изуверские мысли.
…, – я его понимал. Да и что тут скажешь? Поэтому решил перевести разговор в другую дельту:
Помнишь, ты давал мне адрес одного лекаря? – получив утвердительный кивок его головы, я продолжил: – так он, оказывается, ангел во плоти, – Борис к данной сенсации отнёсся совершенно спокойно:
Ничего удивительного. У меня есть знакомый, так тот вообще император нашей галактики, – в подобной ситуации упоминать об открытом третьем глазе Петруши было как-то неловко. Даже.
Ночь зажмурилась от яркого солнечного света и, немного подумав, спряталась под лужей, оставшейся после дождя.
Кофе скончался. Водка убита. Куда ни посмотри – всюду смерть. И философия тут бессильна. Впрочем, так же, как и медитация с медициной.
Я курил на перроне Курского вокзала. Уже третья сигарета вхолостую повторяла бессмертный подвиг Анны Карениной, а состав всё не подавали. И когда я услышал гипнотический звук общения колёс с рельсами подходящего к линии старта паровоза, кисть моей левой руки радостно сжалась в кулак, оставив, однако, выпрямленным средний палец. "До свиданья, Москва. До свидания…", – мимо меня пролетел огромный и пьяный, как грусть расставания, олимпийский Мишка.
"Прощания славянки" (да и "Лезгинки" тоже) не было. За окном, ускоряясь, потянулся нескончаемый видеоряд домов и лесов, дорог и огородов, полей и… короче говоря, всего того дерьма, что неизменно сопровождает твой глаз в дороге. И возникает вопрос: а не лучше ли изучать анатомию жареной курицы, поедая оную, или сравнивать строение варёного яйца со строением Земли? Во всяком случае, это вкуснее. Определённо.
"После сытного обеда
по закону Архимеда,
чтобы жиром не заплыть
надо взять и покурить", – вот то немногое, что осталось во мне от моего безоблачного босоного детства. Ни облаков, ни обуви тебе, ни памяти – ничего, кроме дебильных стишков.
В тамбуре нас было трое: я, одиночество и наслаждение оттого, что никто мне не мешает наблюдать за ленивым танго заходящего солнца (я, как личность творческая, украшал этот танец дымовыми спецэффектами). Все трое курили…
…некто по имени Диффузор, окутанный тайной своего пребывания, через стенку купе или через годы поведал мне о том, что «кайф никогда сладким не бывает». А поезд, точно первоклашка на уроке мать-и-матики, считал шпалы, столбы и километры. Он вёз меня домой. Привет, Родина.
Это было последнее письмо от Иваны. В нём, помимо вышеизложенных фактов, имелся небольшой P.S.
"Костя, что со мной? Сны? Да бог с ними – снами. С нами похлеще вещи происходят. Таких не принимают даже в рай. Я как будто не я. Всё валится из рук и ничего не хочется. С Вами такое бывало когда-нибудь? Извини, но я не вернусь…"
– Да я это уж понял, – сказал Костик мухе, мирно дремавшей на кухонном столе, и отправился спать.
Рождённая музыкой.
Когда вконец обнаглевший дикий виноград попытался овладеть беззащитной вишней, потомственный военный моряк-литератор Николай Петрович Папин-Крымчанин заплакал, оттого что ничем не мог помочь бедному дереву. Плакал он только левым глазом, потому что в детстве мать кормила его только правой грудью, в то время как левой – в ней было молодое терпкое вино – она поила его отца. И правый карий глаз младенца лукаво посмеивался над своим чёрным собратом, потому что отец никогда не задумывался над таким странным соседством в теле своей жены – молоко и вино. Его пропитанные вином мозги терзал куда более важный вопрос: может ли сталь причинить вред дождю? Он пил и думал. Думал и пил. На остальное у него просто не хватало сил.
Утро. Понедельник. Солнце застыло на половине одиннадцатого. Я стою на нашем старом каменном мосту через мелкую речку без названия – помнишь ли ты ещё их? – и, глядя на бегущую подо мной молчаливую чёрную воду, пытаюсь понять: почему же нельзя в одну реку войти дважды? Уж не потому ли, что она не поведала мне своё имя?
Хочется курить. Пряча огонь в ладонях от осеннего ветра, прикуриваю. С трудом. С третьего раза. Свежий воздух. Дым сигареты. Хорошо.
Когда хорошо – уже плохо. Не докурив даже до половины, бросаю окурок в воду. Он, влекомый холодным течением реки, уплывает от меня в неизвестность. С крамольной для утра мыслью: «А не накатить ли мне?», направляюсь к ближайшей кафешке.
В кафе почти никого. Заспанная, не худая продавщица считает ртом мух. Мухи упитанны, но до такой степени проворны, что успевают залететь к жрице торговли в рот и, нарезав там пару-тройку кругов, невредимыми вернуться на волю.
Подхожу к стойке. Беру два стакана красного портвейна и чашку кофе. Выбираю стол в центре небольшого зала и, легко оторвавшись от пола, подлетаю к нему. На удивлённый взгляд продавщицы я ответил экспромтом, над которым усердно трудился в течение последнего десятилетия:
«А в будущем всем, как любить, станет ясно,
что не летать – это просто опасно».
Та ничего не поняла, но на всякий случай многозначительно кивнула и испарилась в подсобке за бамбуковой шторой.
Ставлю на стол с металлической вазой косящей под антиквариат – в ней, как живые, пластмассовые цветы – два портвейна и кофе. Пристуливаюсь. Достаю из внутреннего кармана своего ослепительно белого плаща маленький томик стихов Солнечного Генерала.
Читаю…
…кто-то пишет стихи,
некто прозой забавится,
отдельные личности могут летать,
а я выдавил прыщ,
прижившийся на моей заднице
и доволен этим актом убийства…
…о чём может поведать разбитый, безухий, как Пьер унитаз? О дожде, которого нет. Друзья через запятую. Кофе через сигарету не в затяжку. Индийская музыка на одном аккорде. Любовь в ритме раста, постепенно разлагающаяся под солнцем египетских пирамид. Ра. Верблюды. Кони. Ослы (один из них поведал миру о Христе) и песок. Много песка. Он во рту, в волосах, в волосатых руках и в причинных местах, на зубах и в глазах… и только настоящий Бог может не обращать внимания ни на песок, ни на музыку, ни на любовь и даже на то, что до сих пор нет дождя…
В эпилоге Солнечный Генерал Родина цитирует Вертинского с Окуджавой, а это значит: солнце спряталось за тучами, и в душе его уже третью сотню лет идёт дождь, превращая изумительную, но непонятную стальную вещицу в обычную ржавчину.
Не грусти. Не надо. Я уверен: всё образуется. И непонятная стальная вещица обретёт свои привычные очертания. Если, конечно, окончательно к тому времени не заржавеет.
А, впрочем, давай, мой добрый друг, открой своё сердце для печали и тоски. И пускай на нём скребут дикие кошки. Ну, хотя бы для того, чтобы смог ты (не сейчас, а потом, когда выйдешь из запоя хандры и одиночества) по достоинству оценить мою вчерашнюю шутку: «посмотрел фильм о том, как очередной робинзон крузо попал на необитаемый остров. Только остров тот находился в северных широтах, и поэтому фильм был короткометражным».
Неожиданно для себя за соседним столиком я услышал что-то в стиле реггей. Как и когда эти двое появились в непосредственной близости от меня, навсегда останется загадкой.