В голове Лили сказки и действительность перемешались на мгновение, она чувствовала инстинктивно, что ее ни за что не должны были видеть, и попыталась бесшумно соскользнуть с подоконника; но взор ее не мог оторваться от этого явления. Почему эта пленница не убежит, если чувствует себя несчастной?
Перелезть через изгородь в сад тети Вари и искать у нее защиты вовсе не было, по мнению Лили, неисполнимым рискованным предприятием; будь она на ее месте, она не остановилась бы и перед чем-нибудь более опасным, но не покорилась бы тому тирану... лучше умереть, чем жить в такой неволе! Лили даже в голову не приходило, что женщина могла добровольно подчиниться этому игу, потому что любила своего тюремщика; она не имела ни малейшего понятия о противоречиях и странностях любви, так как не испытывала еще этого чувства. Сердце ее забилось при мысли, что она, быть может, в состоянии помочь этой несчастной; поэтому она, приняв геройское решение, далеко выставила из окна свою чудную головку, и ее легкая фигура, освещенная луной, походила на шаловливого эльфа, выглянувшего из широких листьев вьющегося растения... В ту же минуту в воздухе пронесся раздирающий душу крик. Чужестранка плотнее надвинула покрывало на лицо, крепко прижала его к груди обеими руками и, как бы преследуемая кем-то, бросилась прямо через лужайку к каменной лестнице дома. Дверь, ведущая на террасу, открылась изнутри, и на пороге появился негр, ярко освещенный светом множества ламп. Дама чуть не упала, добежав до него, но быстро оправилась, показала ему рукой на павильон и исчезла в глубине залы.
Лили с изумлением смотрела на все это; но видя, что негр, как бешеный, кинулся с лестницы, она поспешила закрыть окно и ставню. Едва она успела дрожащими руками запереть задвижку, как гравий заскрипел под его шагами; он стукнул кулаком по ставне, так что рама задрожала, и разразился ругательствами [7] на ломаном немецком языке. Пальцы молодой девушки судорожно держались за нижнюю задвижку и нажимали ее. Около самого ее уха раздавался сердитый голос негра, и ей казалось, что она чувствует на своем лице его дыхание. Невыразимый ужас овладел ею, но она терпеливо выжидала. К счастью, ее геройство не подверглось дальнейшему испытанию. Повелительный мужской голос, раздавшийся, вероятно, из башни, позвал негра в дом; он тотчас замолчал и поспешно удалился.
Первый раз в жизни девушка должна была сознаться, что навлекла на тетю Варю неприятности. В ней задрожал каждый нерв при крике этой сумасшедшей, который, вероятно, проник и в спальню надворной советницы... И завтра, да, завтра, Синяя борода отомстит нарочно самым поразительным образом за то, что пытались проникнусь в его тайну. Горько упрекая себя, она покинула павильон и прокралась в дом.
Зауэр и Дора стояли на садовой скамейке и, вытянув шеи, с любопытством старались заглянуть через изгородь; шум в соседнем саду, очевидно, очень интересовал обоих. Они стояли спиной к Лили, и потому она могла незамеченной добраться до своей комнаты. Теперь она быстро закрыла ставни и окно, даже спустила пестрые бумажные занавески и глубоко зарылась в подушки. Испуганный крик убегающей женщины [8] страшного негра преследовали ее и во сне; на первый раз с нее было довольно.
Но куда же девались все ночные ужасы, когда Лили на другое утро сошла в сад? Убежали от солнечного света, который, как вечная истина с пылающим мечом, прогоняет этих исчадий мрака. Зубчатые перила башни выдавались в прозрачном утреннем воздухе, как золотое кружево. Солнечные лучи так же весело отражались на цветных стеклах, как и на стеклах окон тети Вари; башня нисколько не походила на темницу, в которой гнездится преступление. По ту сторону изгороди, как и здесь, капли росы сверкали на солнце, а из букового леса над обоими садами проносился живительный утренний ветерок... Все страхи и опасения исчезли из сердца Лили, и только звуки чудного инструмента чудились ей порой — такое сильное впечатление произвели они на нее.
Она пошла в беседку, где всегда завтракали в хорошую погоду. У входа в нее тетя Варя медленно прохаживалась взад и вперед по длинной дорожке, усыпанной гравием. Она время от времени выдергивала сорную траву из грядки с овощами или, подняв ветку смородины, смотрела на множество еще совсем сырых ягод; ее смородиновка славилась среди ее друзей и знакомых. В беседке на белом столе лежало раскрытое Евангелие, из которого она каждое утро прочитывала главу. Она ни одним звуком не упомянула о ночном происшествии, должно быть, спала и ничего не слыхала, — тем лучше; но вот Дора принесла завтрак... о, ужас, завязки ее белого полотняного чепца висели распущенными на спине! Это было признаком того, что она сердилась, так как в этом случае она развязывала ленты чепчика и отбрасывала их на спину, упиралась правой рукой в бок и тогда была готова к битве. Ее утреннее приветствие звучало так раздраженно, что надворная советница с улыбкой осведомилась, не плохо ли она спала.
— Ах, Зауэр такой упрямый! — сердито возразила она, ставя неверной рукой на стол звеневшие тарелки. — Он думает, что если он читает газету, так никто при нем не может рта разинуть. А что это правда, в этом меня никто не разубедит! Эта история случилась в Эрфурте, откуда была моя крестная, которая мне ее и рассказывала, а она никогда не лгала... Так вот, жил в Эрфурте генерал, настоящий изверг. Он с утра до ночи пил, играл в карты и проделывал разные другие штуки, о которых порядочному человеку и говорить-то стыдно Он давал однажды бал, и ночью, как только пробило двенадцать у дверей залы появился совсем черный господин — никто не зная, как он здесь очутился, — и попросил вызвать к нему генерала. Вдруг произошло нечто ужасное — окна сами собой растворились, раздался стук копыт, как будто по комнатам и лестнице мчались дикие лошади, генерал страшно закричал, и когда все гости выбежали, то оба они исчезли и никогда более не возвращались. Черный господин, с позволения сказать [9] и унес генерала... Я рассказала эту историю Зауэру; он вдруг рассердился, бросил на пол сапог, который чистил, и сказал, что меня нужно отправить в сумасшедший дом, где, может быть, мне и поверят.
Надворная советница с трудом подавила улыбку, так как Дора была очень обидчива.
— Но что тебе вздумалось говорить о таких ужасах, Дора? — спросила она.
— Да мне кажется, — возразила старая кухарка, вытирая концом своего синего полотняного фартука разгоряченное лицо, — шум нынешней ночью был таков, как будто [10]
— Какой шум? — спросила с удивлением советница.
Лили наклонилась над своей чашкой — гроза готова была разразиться над ее головой. Она боялась не выговора тетки, который охотно выслушала бы, так как была виновата, но ее мучила мысль, что приятельница ее матери из-за нее подвергнется неприятности.
— Господи, помилуй, госпожа советница, — вскричала Дора и всплеснула руками. — Неужели вы не слыхали страшного шума по ту сторону? Зауэр думает, что его возлюбленная хотела убежать, а они ее схватили... Милосердный Боже, вот ни за что не хотела бы быть на ее месте! С ним не очень-то сладко жить.
— Разве он в самом деле такой злой? — спросила Лили, внутренне смеясь над подобным толкованием ночной сцены.
— Вы послушайте, как он пробирает слуг, я слышу это в своей кухне. Но он не довольствуется одной бранью, ему хочется крови; верьте мне, что он только поэтому и на войну пошел в прошлом году, — Зауэр думает так же.
— Ну, на это у него, вероятно, были другие причины, — сказала надворная советница. — Он сам был ранен при Эверзее и привезен сюда в жалком состоянии. Впрочем, Дора, — строго заметила она. — сегодняшняя ссора между тобой и Зауэром была справедливым наказанием для вас обоих. Сколько раз мне повторять вам, что то, что происходит по ту сторону изгороди, не касается вас.
Дора удалилась обиженная и ворча, что нельзя же постоянно затыкать уши ватой.
Потом советница ушла в город навестить больных; Лили воспользовалась этим случаем и отправилась в павильон. Слава Богу, что тетя Варя ограничила свою утреннюю прогулку той узенькой дорожкой, так как дверь павильона была открыта настежь, а для советницы ничего не могло быть ужаснее отворенных дверей и окон. Лили открыла ставни двух окон, выходивших в сад тети Вари; яркий свет озарил дорогие ей стены и все, что там было; все стояло на своих местах, ничто не было тронуто во время ее трехлетнего отсутствия. В свое последнее пребывание у тети Вари Лили еще усердно играла в куклы. Накануне дня ее возвращения домой все куклы были разодеты, так как у них был прощальный бал. Они все еще сидели вокруг круглого стола. Большой паяц, изгнанный из кружка дам, пьющих кофе, печально ютился в углу павильона, и спеленатое дитя в люльке так же беспомощно ожидало заботливого ухода. Настоящее вдруг исчезло для молодой девушки. Она присела на полу перед куклами и с улыбкой припоминала, что она заставляла их думать и переживать тогда. В последний промежуток времени она много, ужасно много училась, чтобы развить свой ум, но чувства ее остались те же. Вся старая мебель, которую она так любила, была тут. Она сохранилась еще с тех времен, когда оба семейства дружно собирались здесь. По стенам висели масляные картины, нарисованные Эрихом, дедушкой тети Вари. Они указывали на посредственный талант живописца, а своими мотивами — на его мрачное расположение духа. Он изображал преимущественно самые ужасные моменты из мифологии. В том углу, где бывало беспечно играла Лили, висела большая картина, которая наводила на нее в детстве панический ужас, особенно в сумерках. Это был Орест, преследуемый [11]. Нарисованная бегло и поспешно, она была написана очень непропорционально, что могло бы сделать картину смешной, если бы не голова Ореста, в выражении лица которого было что-то покоряющее. Не один ужас, от которого волосы становились дыбом, приковывал взгляд зрителя к этому лицу, сильнее всего на него действовала невыразимо горькое чувство раскаяния, которое неопытный живописец сумел мастерски выразить на этом лице.