Ответ прозвучал молниеносно и сухо, как выстрел.
— Я медиум.
(Бог ты мой! А я Мария Терезия в таком случае! Начался обычный диалог с буйно помешанным) — подумала Маша, подыскивая правильные аргументы для продолжения беседы.
— Нет, Маша, никакая Вы не Мария Терезия, царской крови в Вас ни капли, увы… А вот имя Маленькая Птичка приклеилось не оторвешь. — спокойно пробормотала Виктория, так и не открыв глаза.
(Что происходит? Как она…это делает?)
— Маша, простите, мысли некоторых людей подобно зачитанной книге, я их вижу как на ладони… Да успокойтесь Вы наконец, — Виктория открыла глаза и легла набок, небрежно закинув ногу на подлокотник. Она напоминала избалованную абиссинскую кошку.
— Неужели Вы никогда не встречались в своей жизни ни с чем таинственным, непонятным, неизведанным?? Неужели у Вас все просто и понятно и подчинено лишь рефлексам?
Перешагнув порог этой палаты — вы попали в особый мир, Мир, созданный мной. И Я позволила этому произойти. Я понимаю стремление врачебного коллектива во главе с мировым светилом Ипполитовым излечить меня, но пардон, господа, лечить меня невозможно, только потому, что я здорова. Просто я сейчас должна быть здесь, а нигде более, здесь самое безопасное место. Здесь он меня не найдет…если я сама этого не захочу.
— Кто не найдет?
Слова вылетели непроизвольно, произнеся их, Маша ужаснулась, не так, ох — не так надо вести беседу. Куда подевался твой профессионализм? Это же самый главный вопрос, который надо задать, исподволь, осторожно…
Виктория сменила позу, она села на краешек дивана, вытянувшись в струнку. Она слегка побледнела, осунулась, выражение лица внезапно стало серьезным и сосредоточенным, будто на экзамене.
— Его имя Гай. Гай Фердинанд Лендол.
Ирина Лазарева.
Почему именно 11 сентября всегда самый тяжелый день для Ирины. Почему именно сегодня на нее накатывает ненавистное всепоглощающее чувство никчемности, пустотелости, бездарности, но что эти эфемерные эмоциональные составляющие значат против чудовищного ощущения одиночества, безжалостными щупальцами сжимающего ее уставшее биться сердце. Обязательная в этот день поездка к сестре все только усугубила. Еще сильнее пролегла между ними пропасть, становясь постепенно бескрайней, пропасть между Даром и обычным Умением, между избранностью и просто особенностью, между знанием и талантливой имитацией. И самое обидное, что во всех сравнениях Ирина занимает вторую, обреченную позицию. Она — самоуверенное ничтожество, играющее самостоятельно выбранную роль успешного умеющего импровизировать хомосапиенса.
Одиночество все глубже затягивает ее в пропасть, откуда скоро не будет возврата. Все началось после смерти матери, девочкам тогда было всего по пять лет. Их отец доблестно исполнял воспитательский и менторский долг, но не более, вплоть до их полового созревания, четко соизмеряя диапазон душевных затрат и не приводя в дом чужой женщины. Когда им исполнилось тринадцать, он, наконец, позволил себе изменить свою и их жизнь, пригласив в пятикомнатную сталинку странную бледную особу, тощую, высокую даму, затянутую в веселенький ситец с крахмальным кружевным воротником, торжественно представив ее второй мамой. Та дама искусственно растянула пергаментно тонкую кожу на бледных щеках и наигранно приветливо присела на корточки, протянув к девочкам руки-веточки. Удивлению и отвращению сестер не было предела. Виктория странно хихикнула тогда и ничего не сказала, Ирина наоборот горько заплакала и бросилась в детскую, где в самом углу своей полки до сих пор хранила мамину розовую, самую любимую блузочку. Виктория нашла ее уткнувшуюся в мокрую от слез ветхую тряпочку и сказала лишь одно
— Посмотрим, надолго ли эта бледная и худосочная моль заселилась к нам… Не хнычь, Ириша. Пусть лучше она поплачет…
Ирина удивленно взглянула на улыбающуюся сестру и внезапно успокоилась, с тайной радостью предвкушая радужную перспективу отомстить предателю — отцу и еще более — насолить самозванке, понадеявшейся заменить им самое дорогое.
Так Виктория нашла первую подопытную куклу для тренировки и усовершенствования своего особого дара.
Она незаметно, исподволь, изо дня в день все изощреннее изводила мачеху, которая, надо признаться, не особо старалась найти общий язык с девочками, за что заслуженно страдала. Потерянные в самый необходимый момент очки или ключи от квартиры, были невинными шутками, разогревающими интерес и желание хихикающих проказниц. Пересоленный чай или переслащенный суп опять таки лишь увертюрой. В первом акте возмездия на передний план выступали постоянно со скрипом открывающиеся дверцы кухонного гарнитура и внезапно падающая на пол посуда. Второй акт исполняли занавески и гардины, путающиеся под ногами бледной Антонины Степановны, Тонечки, как ее называл жалкий предатель. А сколько восторга вызвало развешанное во дворе белье, плотно обмотавшее ее тщедушное тело. Высокий пронзительный визг Антонины всполошил тогда весь двор. Мачеха безуспешно боролась с непослушными простынями, заковавшими ее в непроницаемый кокон подобно гигантской мерзкой личинке. Но апофеозом детского триумфа было совсем другое, не явное проявление неведомого таланта одной из сестер, не физические доказательства ее вмешательства, а ее тайная сила, особая способность испортить неугодным ей людям сон. С того самого дня как безликая Антонина попросила себя называть мамой, она невольно подписала себе приговор, неукоснительно приводимый в исполнение не только днем, но и ночью. Мачехе не было покоя ни минуты, при свете солнца ее везде преследовали четыре пары хитрых восторженных от собственных проказ глаз, но стоило ей в надежде на долгожданный сон сомкнуть веки, как начинался главный кошмар, вызывающий сначала скрежет зубов, тихие протяжные стоны, и наконец долгожданный испуганный вопль, заглушающий тихий детский смех.
Кроме выше перечисленных экзекуций, адресованных лично Тонечке, которая на удивление сносила их с ангельским терпением, сестрам доставляло тайное удовольствие заставлять остальных родных и знакомых путать их. Они были похожи друг на друга как две капли воды, имели одинаковый рост, цвет волос и глаз. Безусловно — с неукоснительной точностью и тщательностью они подбирали себе одинаковые наряды, завязывали хвосты и накручивали челки. Отличать с первого взгляда их могла только мама, более никто не обладал способностью заметить особый, вечно блуждающий по темным уголкам взгляд Виктории и пристальные глаза Ирины, всегда смотрящие в душу и чувствующие мельчайшие оттенки настроения. После ее ухода ни одна живая душа более не различала их, даже горемыка отец. Разыгрывать этого простака скоро им надоело, хотя они и радовались каждый раз, когда он был поставлен в тупик их переодеваниями и лицедейством. Что уж говорить о навязанной против воли второй мамы. Бледная моль была не только глуха к их желаниям, особенностям внутреннего мира, но и абсолютно слепа, подобно кроту альбиносу. Она ни разу не назвала их правильно по именам.
Розыгрыши с переодеванием и вечной путаницей девочки с успехом перенесли в школу, а потом и во взрослой жизни не раз возвращались к детским невинным забавам.
Одной из последних их антреприз была сдача экзаменов в Академию имени Сеченова на лечебный факультет, когда вместо Ирины на экзамене по специальности появилась Виктория, не потому, что Ирина не была подготовлена, отнюдь, просто сестры решили не рисковать на основном испытании. Вторая сестра, правда всего на несколько минут раньше появившаяся на этот свет и лишь по этому Старшая, успешно ответила на все три необходимых вопроса, не вдаваясь в теорию, она читала правильные ответы в глазах одного из менее защищенного члена комиссии.
Предпоследним и на данный момент самым изощренным и опасным розыгрышем, была свадьба Виктории, перед смущенным Александром предстали две невесты, два белоснежных зеркальных отражения. И не было дня веселее и грустнее одновременно для обеих проказниц, когда рука жениха протянулась к Ирине и ей достался долгий призовой поцелуй в губы… До сих пор она с ироничной усмешкой видит удивленные и разочарованные глаза Александра, и ее сердце невольно сжимается при воспоминании о темном облачке, промелькнувшем на лице Виктории. Промелькнувшем лишь на миг…
После розыгрыша на свадьбе, обе сестры интуитивно поняли, что подошли к пределу, вступить за который уже не вправе. Они дали друг другу невольное обещание прекратить лицедейство и исполняли его неукоснительно.