Та сидела в кресле неестественно прямо, точно одеревенев, и маленький, черный, блестящий предмет, который Ленка держала в руках, Алька на мгновение приняла за игрушку. Красивую, но странную игрушку, которой никак не могло быть у Ленки.
Ленка подняла вытянутые руки. В лицо Альке уставилось холодное, равнодушное дуло пистолета.
«Откуда он у нее?» — пронеслась в мозгу совершенно ненужная мысль, и также несвоевременно и поразительно ярко вспомнилось, как не дала ей Ленка открыть крышку и настроить инструмент. Больше подумать Алька ни о чем не успела.
Позади нее хлопнула дверь. Ленка вздрогнула всем телом, руки ее упали на колени. Алька обернулась.
На пороге комнаты стояла тетя Шура, бледная, испуганная, прямо в пальто и сапогах.
— Отпустили меня до обхода, здесь ведь недалеко. — Она виновато улыбнулась. — Забыла тут кой-чего, не хотела тебя беспокоить…
Алька резко, всем корпусом, развернулась, со всего маху ударилась плечом о стену, толкнула тетю Шуру и выскочила в коридор. Схватила с галошницы скрипку, дернула ручку входной двери. Та поддалась легко и плавно, и Алька оказалась на лестничной площадке. Она ринулась по лестнице вниз, и тут же в квартире оглушительно грохнуло. Алька на бегу закрыла ладонями уши. Двери начали распахиваться, подъезд наполнился шумом и криками. Алька миновала последний пролет, и тут грохот повторился. Она вылетела на улицу и тяжело опустилась прямо на асфальт у подъезда.
Небо позади голых, черных ветвей тополя во дворе было совсем светлым. Большая, взъерошенная ворона долбила клювом корочку льда, затянувшую глубокую лужу на тротуаре. Заунывно и тоскливо пела сигнализация на одной из стоящих возле дома машин. Наступило утро. Новое утро, в котором больше не было ни Лены Соловьевой, ни ее безнадежно больной матери.
41
Дмитрий Михалевич с работы в прошедшую ночь так и не ушел. Сделав все, что полагалось сделать после визита Бажниной, он вернулся в свой кабинет. Позвонил домой, сказал жене, что будет только днем, и то не точно. Выслушал в ответ массу не самых приятных вещей, в том числе предупреждение о том, что завтра у него снова разыграется холецистит, потому как нельзя обходиться без ужина и завтрака, тихонько проговорил: «Целую!» — и повесил трубку. А дальше курил сигарету за сигаретой, глядя, как нехотя и медленно темнота за окнами уступает место бледному рассвету. Он ждал этого рассвета, потому что на исходе ночи у него должна была состояться весьма интересная встреча. Подумать только, через одиннадцать лет…
Да, это случилось без малого одиннадцать лет назад. Он только что перевелся из Петербурга в Москву, и первым делом, которое ему дали, было дело о сокольнической молодежной преступной группировке. В окрестностях парка Сокольники группа подростков нападала на одиноких прохожих. Действовали в вечернее время, но не позднее одиннадцати часов, местом нападения выбирались отдаленные, пустынные аллеи парка. Жертвами всегда были мужчины старше среднего возраста, не самого крепкого телосложения, такие, чтобы не могли за себя постоять. Выследить подростков оказалось делом не таким уж простым — повалив и избив человека, мирно прогуливающегося на сон грядущий, преступники обшаривали его карманы, хватали все мало-мальски ценное и растворялись в темноте. Облавы по всему парку долго не давали результата, но все же спустя несколько месяцев малолетних бандитов удалось вычислить и взять на месте преступления. Их оказалось девять — восемь пацанов в возрасте от тринадцати до семнадцати лет и одна девочка. Всем избрали меру пресечения взятие под стражу, так как число пострадавших к этому времени перевалило за тридцать. Слава богу, никто не погиб, но почти все они попадали в больницу с тяжелыми травмами.
Михалевич допрашивал одного участника группировки за другим. Малолетки лили слезы и сопли, старшие держались нагло и вызывающе — среди них было несколько состоящих на учете в детской комнате милиции, давно готовых уже переступить ворота зоны. Но все мальчишки сходились в одном: они не давали никаких показаний на девочку, дружно, как один, утверждая, что она ни в каких нападениях не участвовала, а просто была подружкой главаря и оказалась с ними в тот вечер случайно. Сами потерпевшие толком ничего не могли сказать по этому поводу, так как в темноте не видели лиц тех, кто их избивал, а голоса их сливались в один сопящий, пыхтящий трехэтажный мат.
Однако Михалевич видел, что дело обстоит совсем иначе. Изучая протоколы допросов, да и просто вглядываясь в полудетские лица хулиганов, он все больше убеждался в том, что девочка оказалась в парке во время последнего нападения не случайно. Он не мог не признать, что все грабежи были затеяны и продуманы мастерски, с нехарактерной для простого хулиганства осторожностью. У него закралось подозрение, что все они запланированы и умело просчитаны одним и тем же лицом. Михалевич долго думал и гадал, кто же является мозгом подростковой шайки, пока отчетливо не понял, что им может быть лишь один человек — та самая девочка.
Она сидела напротив него, по другую сторону стола, довольно высокая, худенькая, с удивительно прямой, точно у балерины, осанкой и смотрела на следователя серо-зелеными, абсолютно недетскими глазами. От взгляда этих немигающих, холодных глаз Михалевичу стало не по себе.
— Закурить дадите?
— Ты куришь? Тебе ведь только пятнадцать.
Она ничего не ответила, продолжая гипнотизировать Михалевича своим страшным и одновременно притягивающим взглядом. Он откашлялся, протянул ей из пачки сигарету, зажег спичку.
— Правда, что тебя называют Лялька-Флейта?
— Правда. — Голос был негромкий, такой же завораживающий, как и взгляд.
— Почему, интересно?
— На флейте играю. А еще за внешний вид.
Он пригляделся. Действительно, сходство было. Тот, кто дал ей эту кличку, тонко чувствовал ее натуру и тип красоты. Узкие кости, придающие фигуре устремленность вверх, строго овальное лицо, длинные хрупкие пальцы, а главное — удивительного цвета волосы — все это делало девочку похожей на благородный, тонкий серебряный инструмент.
— На тебя нет никаких улик, — сказал ей Михалевич, — мне придется отпустить тебя.
— А ребят?
— Не всех. Младшие, конечно, выйдут под подписку и встанут на учет, а пятерым светит тюрьма.
Он думал, она расстроится, хотя бы проявит сочувствие, волнение. Но на ее лице не отразилось ни единой эмоции — ни страха, ни сожаления. Она невозмутимо продолжала делать длинные затяжки.
— Скажи мне, не для протокола, а так, ведь это ты подготавливала и разрабатывала все нападения?
— Если не для протокола, то я могу не отвечать.
— Конечно. Но мне интересно — это все же ты?
Она спокойно посмотрела на него и слегка наклонила голову.
— Почему все твои подельники о тебе молчат? — не выдержав, изумился Михалевич.
— Идиоты. — В ее тоне было столько ледяного презрения, что он невольно вздрогнул.
— Ты не чувствуешь к ним никакой благодарности?
— Нет.
— Зачем тебе это все? Нападения, грабежи? Ты же из приличной семьи, музыкой занимаешься, в школе одни пятерки.
— Я вас ненавижу.
— Меня? — отшатнулся от нее Михалевич.
— Вас. Мужиков.
— А как же твои приятели?
— Они еще сопляки.
Ему стало неуютно с ней в одной комнате, хотелось никогда больше не видеть этих мертвых, безжалостных глаз, не слышать музыкального, русалочьего голоса. И одновременно Михалевича пронзила жалость: как же так, всего пятнадцать!
— Неужели ты никого не любишь? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Маму. Только маму, — твердо проговорила она и отвернулась к стене.
Ее маму он видел. Она не хотела даже слышать, что ее дочь подозревается в совершении групповых нападений. Говорить с ней было совершенно бесполезно.
Ничего не оставалось, как отпустить Соловьеву на все четыре стороны. Перед тем как это сделать, Михалевич последний раз вызвал ее к себе:
— Вот что, Лена, тебя отпускают. Прежде чем ты уйдешь, я хотел бы тебе кое-что сказать. Постарайся слушать внимательно и правильно меня понять.
Она уставилась на него с видимой скукой.
— Тебе крупно повезло: ты выходишь совершенно чистенькой и сухой из воды. В следующий раз все может обернуться совершенно по-другому. Поэтому очень советую, чтобы следующего раза не было. Считай, что тебе судьба дала шанс, используй его себе во благо. Тебе ясно?