Две тарелки соскользнули со стопы у меня в руках и упали на пол. Четкий, безошибочный звон бьющейся посуды. Мгновение тишины, весь бар замер. Ни звука, ни движения.
Рядом со мной возник Саша, улыбаясь, точно нашел меня на людной вечеринке.
– Куколка напортачила, – произнес он едва слышно. – И кто только учил тебя уносить посуду?
– Никто, – ответила я и ткнула в него стопкой тарелок. – Где ты был?
Так и не забрав у меня тарелки, Саша прошел мимо меня к паре, предложил девушке содовой, салфетки, визитку и пообещал оплатить химчистку. Я собрала осколки разбитых тарелок и, когда мужчина в синем костюме на меня посмотрел, подняла плечо, чтобы закрыть лицо.
– Масляные пальчики, а? – прокомментировал Скотт, увидев, как я иду к баку для битой посуды. – Пошел!
– Прости. Я не умею зачищать столы. Я его предупреждала.
– Пошел!
В кухню ворвалась Ариэль и заорала на посудомойщика:
– Папи, vasos, vasos![23] Давай, мать твою!
Из винного погреба поднялся Уилл со сложенными коробками, щеткой и полным совком.
– Не беспокойся из-за мусора, – сказал он мне и сунул мне в руку щетку. – Горничная приберет.
Я же собиралась спуститься и убраться…
– Извини, – только сказала я.
Дыхание выделывало фортеля. От каждого вдоха сотрясалось все тело. Глазные яблоки вибрировали, в душе – неудержимый водоворот эмоций: ярость, стыд, усталость, сознание обезвоженности и голода, в груди – моток подрагивающих проволок. Я все моргала, не понимая, то ли глаза у меня пересохли, то ли из них вот-вот польется. На спину мне легла ладонь, и мне вдруг показалось, что вот сейчас я с нечеловеческой силой швырну этого человека о стойку с десертами. Я воткну ему нож в глотку и заору: «Не трогай меня, мать твою». Это вырвется из меня ревом. И все услышат, и никто больше ко мне не прикоснется.
– Дыши, – прошептала она. – Помни про плечи.
Рука Симоны, разглаживая, прошлась от моей шеи до плеч – точно скатерть расправляла. Потом нажала, и шею и позвоночник прошила боль, которая секунду спустя стекла в локти.
– Пошел!
– Сделай глубокий вдох, ладно? Теперь выдох.
На выдохе мне почудилось, я сейчас потеряю сознание.
– Тебе надо перестать извиняться, – сказала она мне на ухо. – Никогда больше не говори «извините». Попрактикуйся в этом. Поняла?
– Пошел! Ты что, глухая, черт побери?
Я провела ручником по лицу и кивнула Симоне, а она мягко подтолкнула меня вперед. Я обмотала ладони ручником.
– Беру.
День, когда у меня получилось унести три тарелки за раз, наступил и прошел. Никой тут победы. Никто меня не поздравил. В начале каждой смены мы начинали с нуля, а под конец вытирали доску. Но движения становились все более плавными, даже изящными. Я начала сознавать, что выступаю на сцене. Когда я ставила тарелки, они словно бы соскальзывали с пальцев – как по волшебству.
Ресторанный сервис – своего рода балет. Его хореографию никогда не репетировали, движения разучивали по ходу постановки. Когда ты новенькая, тебе кажется, что все на тебя пялятся, но причина как раз в том, что ты новенькая. Твои движения не синхронны движениям остальных.
Хореография… Это когда Джейк не глядя придерживал ногой раздвижную стеклянную дверь холодильника для белого вина или когда Ник постукивал друг о друга два слипшихся от жара посудомечной машины бокала и при этом доставал бутылки. Это когда Симона наливала из двух разных бутылок вино в два разных бокала и знала, когда каждый бокал полон. Это когда Хизер управлялась с терминалом заказов, точно сама написала программы. Это когда Шеф рассеянно шлепал по молчащему принтеру, и из него вылезал тикет. Это когда Говард управлял всем персоналом одним лишь взглядом с вершины лестницы. Это то, как все пригибались, проходя под низкой трубой в подвале.
– Ты понимаешь, что у тебя есть работа, когда движения доходят до автоматизма, – сказал в мою первую неделю Ник.
Ты говоришь «Я сзади», и в ответ получаешь кивок, ведь и так все понятно. «Я сзади» – скорее для гостей, формальность. Мы ощущали передвижения друг друга, каждый следил за всеми и все за каждым. Но если я выпадала из ритма, то руководствовалась одной из догм Саши. Я подслушала, как он преподносит ее шестидесятилетней гостье за Пятьдесят Вторым.
– Извините, что намусорила, – сказала она, смахивая со стола крошки.
Саша ей просиял.
– Красивые люди, как мы с вами, дорогая, никогда не извиняются.
Инжир у меня в шкафчике. Целых четыре ягоды в маленькой коричневой корзинке. Позолоченные как подношение. Подарок из иного, напитанного солнцем мира. Я затолкала их подальше вглубь и прикрыла старым номером «Нью-Йоркера». Я знала, что никому не полагается их видеть.
После окончания смены я осторожно убрала их в сумочку. Я едва не споткнулась, спускаясь по лестнице. У меня было такое чувство, будто я что-то украла. У сервисного бара я помедлила и посмотрела на него. Он разговаривал с Цветочницей у входа, где она заменяла ветки, срок которых вышел и которые завянут на уик-энд. Обычно она меня раздражала: она была такой женственной, у ее велосипеда имелась корзинка, она всегда носила платья и головной обруч в ленточках. Я не сомневалась, что она состояла в женском клубе. Зато у меня были инжир и целый свободный вечер. Нет, у меня был секрет!
– Эй. Хочешь выпить? – спросил он, затыкая ручник в шлицу на брюках. Я поискала в его лице чего-нибудь – веселья, раздражения, сочувствия.
– Что подойдет… – Я едва не произнесла вслух: «К инжиру».
Внезапно я поняла, как, говоря о чем-то вслух, можно это «что-то» уничтожить. Поняла, что весомость и жизненность ему придает именно тайна. Промолчать – своего рода испытание.
– К солнечному свету, – сказала я. – Хочу забрать с собой.
Он кивнул, едва приподняв брови, и потянулся за бутылкой игристого, и я подняла, что инжир от него.
– Лично на мой взгляд, вино никогда не должно оттягивать все внимание на себя. – Он налил французского «Креман Розе» в стакан для кофе навынос. – От солнечного света.
– Думаю, Симона сказала бы, что если вино не оттягивает все внимание на себя, это и не вино вовсе.
– Кому какое дело, что сказала бы Симона?
– М-м… – Я всмотрелась в его лицо. – Мне, наверное?
– А ты бы что сказала?
– Не знаю. – Я отпила вина через дырочку в пластмассовой крышке. На вкус – как игристое «Капри Сан». – Вкусно. С солнцем будет идеально. Спасибо.
«Посмотри на меня», – подумала я.
Подошел Паркер и начал расспрашивать про пиво, и Джейк ушел с ним. Но у нас был секрет. Когда я выходила, Цветочница задумчиво смотрела вверх на свою композицию.
– Хорошо, что ты ее поправила, – сказала я, надевая солнечные очки. – Ветки выглядели ужасно.
В конечном итоге домой я пошла пешком. Вино в бумажном стакане навынос. Сумерки амброзией лились с отвесных стен зданий, собирались озерцами на тротуарах. Все лица загипнотизированно смотрели на запад. В сквере я нашла скамейку и достала инжир. Каждая ягода на ощупь напоминала плоть, мои собственные груди. На одной была трещинка, и я первой положила ее на язык. Я чувствовала себя раздетой.
Я их сожрала. Они были мягкие, розовая внутренность лениво тягучая. Я съела их слишком быстро, слишком жадно. Встав, я выбросила пустой стаканчик и пустую корзинку в урну. В этот момент по ступенькам со станции подземки на Юнион-сквер поднялись пухленькая девочка и ее мама. Девочка сунула палец в рот.
– Мама, мама! – закричала она, указывая на небо.
– Что ты видишь?
– Я вижу город!
Я решила пойти пешком.
Мужики в дредах играли в шахматы и кивали своим же ходам, собаки дремали, привалившись к ребятишкам с мертвыми глазами и татуировками слез на лицах. Выходы из подземки выплевывали возвращающие по домам орды, которые растекались по улицам. Урны и мусорные баки забиты пластиковыми бутылками из-под воды и утренними газетами. Женщина орала в сотовый телефон, одновременно поправляя бюстгальтер, три блондина на перекрестке вцепились в одну карту, на которой пытались что-то разобрать, и говорили по-немецки. Тротуар вибрировал, когда через станцию внизу подходили поезда линий N, Q, R. Облако угольного дыма возле палатки с кебабами, столы, заваленные старьем и хламом, книгами в бумажной обложке, дешевыми сумками и одноразовыми футболками. Увядшие гвоздики, каменеющие в пластиковом ведерке посреди тротуара, облучаемые светом. Прохожие их огибали – почти нежно. Я тоже обошла сторонкой.