– Эта на остальные не похожа. – Я указала на ключ.
– Ага, не слишком хорошо получилась. – Он одернул рукава рубашки.
– Ключ к твоему сердцу? – игриво, глупо спросила я.
– Конечно, принцесса.
Он стал оглядываться в поисках меню, и я заткнулась.
Справа от нас сидела пара не многим старше меня. У нее были длинные, выпрямленные утюжком, крашеные платиновые волосы, а корни – черные. На голове – веночек из искусственных цветов. Парень был таким волосатым, что я не могла рассмотреть его лица: борода, из-под вязаной шапки торчат длинные патлы, в черной с красным клетчатой фланелевой рубахе. Мне они показались знакомыми, такие, вероятно, могли бы жить неподалеку от моей квартиры.
– Кажется, они пришли с концерта.
Джейк поглядел на них раздраженно.
– Да таких, как они, пруд пруди.
– Говорит парень, у которого байк и сигареты «Амэрикэн спирит».
Ответом мне стала сухая, лаконичная улыбка.
– Неужто кто-то узнал, кто такие хипстеры? Молодец, новенькая.
А я знала, что они живут неподалеку от меня и что ярлык уничижительный. А еще я знала, что никогда не буду такой, как они. Даже в кожаной куртке я не сумею выглядеть своей. Я слишком переживаю из-за не тех вещей. Официантка швырнула нам два гигантских меню и ушла.
– Никакого блюда дня?
Джейк внимательно изучил меню. Когда она вернулась, он заказал два кофе без сахара и светлое пиво «курс».
– Стейк с яйцом, – сказал он и подождал меня.
Я даже в меню не посмотрела.
– Что у вас вкусного? – спросила я официантку.
– Ничего, – улыбнулась она.
Ей было основательно за пятьдесят, она вся словно бы состояла из валиков, подушек и складок, зато нарисовала себе удлиненные египетские глаза поверх морщин.
– Сэндвич с индейкой, наверное. Удачный выбор?
Официантка молча забрала наши меню. Джейк на меня не смотрел, точно думал, что совершил ошибку. Я сказала себе, брось, веди себя нормально, ничего особенного не происходит, двое приятелей обедают, все путем.
– Похоже, ей шутка не понравилась. Как дома? – спросила я, не встречаясь с ним взглядом.
– Дома?
– Ты же ездил домой на День благодарения?
– Обычная бодяга. Не без причины там столько самоубийств зимой.
– Но родных-то ты повидал?
– У меня нет семьи. Я езжу к Симоне.
Меня одолевали десятки вопросов. Что это значит? Что сталось с твоей семьей? Какая семья у Симоны? Почему ты не остался здесь? Наконец, я сказала:
– У меня тоже семьи нет.
Он поднял брови.
– И я должен в это поверить? Маленькая Джейн Эйр одна-одинешенька в большом мире?
– Я думала, ты не флиртуешь с девушками, которые читают книги.
Он кашлянул и ответил:
– Верно.
Месяц назад я видела, как Джейк ел стейк с фуа-гра. Повара потешались за его спиной, потому что он такой худой, и на спор приготовили ему отвратительно декадентское блюдо. Во время смены он, не переставая, что-нибудь жевал, но из-за Симоны я считала, что у него утонченный вкус. А сейчас увидела, как он уминает пригоревший стейк с яичницей в ночной столовой – просто хищник, который вечно голоден. Он был корифеем безразличия, она – корифеем внимательности.
– И когда ты сюда перебрался? – спросила я, возя картонным сэндвичем по тарелке.
– Лет семь, может, восемь назад? Не знаю, не помню.
– И все это время работал в ресторане?
– Лет пять.
– Тебе там не нравится?
– Да он давно выдохся.
– Но никто не уходит?
Он покачал головой. Довольно печально.
– Никто не уходит.
Он пододвинул мне чашку, и я отпила, – кофе оказался слабенький, водянистый.
– Корица. Я прав, Нэнси? – обратился он к официантке. Она его проигнорировала. – Они тут в смесь корицу добавляют.
– Сомневаюсь, что ее зовут Нэнси. – Я отодвинула кофе.
– Уже снобка? Быстро ты.
– Нет.
Взяв белый хлеб с сэндвича, я макнула его в майонез, пальцами скомкала бекон. Несъедобно, но, вероятно, я все равно не могла бы его проглотить. Я столько раз себе воображала свидание, а теперь оно происходит наяву, но я не могу вжиться в происходящее. Я посмотрела на Искусственный Веночек и Лесоруба, которые как раз собрались уходить. Я попыталась увидеть нас их глазами. Попыталась увидеть нас как пару, которая всегда сидит на этих табуретах в углу, нас на картине Эдварда Хоппера.
– И… – сказала я.
Он смотрел в свою быстро пустеющую тарелку.
– Ты в каком районе живешь? Тебе там нравится?
– Это собеседование или допрос?
– Эээ… Я просто пыталась…
– Нет, все путем, я понял. Просто дай-ка надену костюм с галстуком, если хочешь поиграть. – Заложив по локону курчавой пряди за каждое ухо, он прокашлялся: – Наилучшим примером моей жизненной позиции, прощу прощения, служебного положения, в тот период может послужить случай, когда я нес пьяную старуху Кирби…
– Ладно, поняла. Ты не хочешь рассказывать, где живешь.
Он снова принялся за еду.
– Ты выносил миссис Кирби?
– Если бы только один раз. Она весит как перышко. – Подобрав последние крошки, он оттолкнул тарелку. Рыгнул и посмотрел на меня. Наконец он выдавил: – В Чайна-тауне.
– Здорово. Я слышала, там, правда, очень круто.
– Круто?
– Ну, не знаю… Неверное слово? Хипстер сказал бы иначе?
– Нет, слово-то ничего. Да, это крутое место. А семь лет назад было еще круче, а по-настоящему крутым оно было лет десять назад, еще до моего приезда. Понимаешь, ребята, что сидели вон там, – он указал на пустую кабинку, – не способны взять в толк, что «круто» всегда говорят о прошлом. Для тех, кто это пережил, кто задавал стандарты, которым вот эти пытаются подражать, для тех людей ничего крутого в той жизни не было. Для них это была просто повседневность: счета, дружба, импульсивный неряшливый секс, долбаная скука, миллион пустячных решений, как провести время. Попытки анализа это разрушают. Ты называешь что-то «крутым» и тем самым вешаешь на него ярлык. А тогда оно исчезает. Остается только ностальгия.
– Понятно, – сказала я, не вполне уверенная, что поняла.
– Если вернуться к нашему удачному примеру, те двое хотят играть в маргиналов, хотят жить «La Vie Boheme»[33]. Они хотят питаться в столовых для работяг, ездить на великах, рвать на себе одежду, высокопарно дискутировать об анархии. А еще они хотят покупать одежду в универмагах «Дж. Крю». Они хотят вечеринки с органической курятиной и хотят ездить в отпуск в Индокитай, и работают они в «Америкэн экспресс». Они ходят сюда, но не способны доесть заказанное.
Я откусила еще свинцового сэндвича.
– А что, нельзя этого хотеть?
– Дорогуша, нельзя принять эстетические решения, не приняв этических. Вот что выдает в них фальшивку.
Я заставила себя проглотить откушенное.
– Не волнуйся. Ты не такая.
– Я знаю. – Прозвучало так, словно я защищалась.
– Мы все не такие. Даже если ты выросла в загородном клубе – у тебя, кстати, на лице это написано, – сейчас в тебе борьба. Вот это настоящее. Что бы ни было у тебя за плечами, я не вижу на тебе печати мамочки с папочкой.
– Ты думаешь, я выросла в загородном клубе?
– Не думаю, а знаю.
Он просто высасывал из меня силы.
– Ты ничего обо мне не знаешь.
– Возможно. А ты ничего не знаешь обо мне. И никто ни о ком ничего не знает.
– Ну, сомневаюсь, что от этого много толку. Иногда люди… не знаю… ходят пообедать, или выпить кофе, или что-там еще… знакомятся поближе.
– И что потом? Живут долго и счастливо?
– Не знаю, Джейк. Я пытаюсь разобраться. – У меня ныла голова. Я оперла ее о руку и отхлебнула большой глоток выдохшегося пива.
– Не напивайся.
– Прошу прощения?
– Ты неряшливая, когда пьешь.
С меня хватит! Пошире открыв рот, я опрокинула в него кружку с жутким пойлом, не вошедшая жидкость выползла из уголков рта и потекла по шее. Закончив, я сказала:
– А пошел ты, и доброй ночи.
– Эй, сорвиголова.
Нормальный мужик на этом примитивном фарсе свидания накрыл бы ладонью мою руку и извинился. Он выказал бы ровно ту толику уязвимости, которая убедила бы меня остаться и продолжать допытываться. Джейк из Чайна-тауна, Джейк из сальных столовок, Джейк курчавых волос в беззонтовом городе – он скользнул мне рукой под рубашку и, положив ладонь на ребра, толкнул назад на табурет. Он убрал руку, пальцы у него были ледяные, но у меня возникло ощущение, что меня обожгли – как тавро.