– Ты, как лампочка, светишься, когда пьешь.
Я выдохнула.
– Какое утешение!
– Это правда. Принимай как есть.
– Ну хоть что-то.
Сумочка уже лежала у меня на коленях, но когда вернулась официантка, я заказала еще пива. Мои ребра, моя жизнь, мой поезд…
– Ты слишком много читаешь Генри Миллера, – сказала я ему. – И потому считаешь, что вот так можешь обращаться с девушками.
– Ты лет на десять промахнулась, но да, раньше я много читал Генри Миллера.
– И кого ты много читаешь сейчас?
– Я вообще больше не читаю.
– Серьезно?
– Называй это кризисом веры. За два года я не прочел ни одной книги или газеты.
– Ты поэтому бросил свою диссертацию?
– Кто тебе рассказал?
– Не знаю. Симона, наверное.
– Симона тебе этого не говорила.
– А вот и говорила!
Она ничего такого не говорила, но по его внезапной настороженной внимательности я поняла, что это правда.
– Но тебе должна быть больше по вкусу Анаис Нин, верно?
– Не то чтобы. – На самом деле я такая, или была, или всегда буду.
– Мы оба – неидеальные типажи. – Он улыбнулся, и улыбка была мягкой.
– Ты по мне скучал, – сказала я, не вполне в это веря, когда произносила фразу, но зная в душе.
– Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, что по тебе скучал?
– Нет, по правде сказать, я хочу, чтобы ты вел себя по-человечески и не говорил гадости.
– Я гадости говорю, потому что ты молода и тебя нужно наставить на путь истинный.
– Меня уже тошнит от этого. Молода, молода, молода – только это и слышу каждый день напролет. Но я знаю твой секрет. – Понизив голос до шепота, я подалась к нему. – Вы все до ужаса боитесь молодых. Мы напоминаем вам о том, каково это иметь идеалы, веру, свободу. Мы напоминаем вам обо всем, что вы потеряли, став взрослыми, циничными, отупелыми, пресыщенными, разбавив компромиссами жизнь, о которой мечтали. А я? Мне пока незачем идти на компромисс. Я не обязана делать решительно ничего, чего не хотела бы. Вот почему ты меня ненавидишь.
Он посмотрел на меня, и я поняла, что он думает о том, что меня пора наставить на путь истинный.
– Тебя всегда недооценивают?
– Понятия не имею. Я слишком занята тем, что стараюсь не облажаться.
Он все еще смотрел на меня: на мои плечи, мою грудь, мне в промежность. Когда он так обшаривал меня взглядом, на меня словно паралич нападал.
– Знаешь, – начал он и подался вперед. Наши колени соприкоснулись. Я видела его поры, крошечные точки вокруг его носа… – У меня ощущение, что ты исключительно… словно в тебе огромная сила. Я почувствовал это, когда мы целовались, я почувствовал это, когда ты говорила только что. Словно оголенного провода коснулся. Но потом я смотрю на тебя, и вижу, что, когда трезвая, ты свою силу сдерживаешь. Возможно, пока тебе не надо идти на компромиссы, но тебе придется выбирать между своим умом и своей внешностью. Если ты этого не сделаешь, пространство выбора будет все сужаться и сужаться, пока и выбора-то не останется совсем, а тогда придется брать то, что дают. В какой-то момент ты решила, что безопаснее быть красивой. Ты сидишь на коленях у мужчин, слушаешь их идиотские шутки и хихикаешь. Ты позволяешь им утешать тебя, продавать тебе наркотики и ставить выпивку, позволяешь им готовить себе особые блюда на кухне. Разве ты не понимаешь, что, делая все это, ты… – Он вдруг вскинул руку и сжал у меня на горле. Я перестала дышать. – …задыхаешься.
Я держала голову неподвижно, как вазу, как что-то бьющееся, что дало трещину и эта трещина все расширяется.
– Я тоже это почувствовала. Когда мы…
У него зазвонил телефон. Более противного звука и представить себе невозможно. Даже у Джейка вид стал раздраженный, но, глянув на номер, он соскочил с табурета и ушел в туалет, а я все продолжала сидеть неподвижно, боясь пошевелиться.
Пришла официантка забрать тарелки с приборами. Она составила их в самую неопрятную, неуклюжую стопку, какую я только видела. Даже я умела лучше. Потом неряшливо швырнула все в мойку. Тарелки приземлились с грохотом, а приборы соскользнули с тихим плеском в воду с объедками, какие собираются на дне моек. Когда мы только пришли, я ее пожалела, но сейчас осознала, что работа у нас с ней одинаковая.
– Дебби, – окликнул Джейк официантку. Он не сел на место, а стоял, облокотившись о стойку, и я поняла, что нашему вечеру конец. – Мне нужно бежать. Мне полагалось кое с кем встретиться еще двадцать минут назад.
Я кивнула. Дело было не в каком-то негласном правиле, которое мешало ему позвать меня к себе, когда я практически об этом умоляла. Он был заинтересован. Дело было во мне, это я не жила в полную силу.
– Я заплачу. Запоздалый праздничный обед. Я слышал, у тебя был бурный День благодарения. Жаль, что я его пропустил.
Он достал из бумажника наличку. Допивая пиво, отправил СМС. Я крутилась на своем табурете, смотрела, как люди ныряют в дверные проемы из-под флуорестцентного дождя.
– Я другая, – сказала я вдруг.
Мне было все равно, насколько глупо прозвучат мои слова. Я знаю, какой он меня видел – потерявшейся, хватающейся за соломинки. Я еще не знала, был ли он прав или ошибался на мой счет. Но одного он не знал – не знал, от чего я сбежала. Не знал, чего мне стоило добраться сюда. Я угостилась его пивом.
– Мне не надо выбирать между внешностью и чем-то там еще. Я собираюсь получить все. Разве не ты говорил, что эстетическое и этическое должны сосуществовать? – Крутанувшись на табурете, я врезалась коленями в его. – А теперь скажи мне вот что. Где мы, мать твою, и как мне попасть домой?
– А ты знаешь, что у рыб памяти хватает на четыре секунды? – спросил у меня Том.
Я делала вид, будто читаю старый номер «Нью-Йоркера» при свете свечи, мой взгляд снова и снова скользил по одной и той же строчке: «Что высвободится в тебе, когда твоя буря придет?», а думала про кокс у меня в сумочке, какой приятный у него вес, когда весь вечер впереди. Я задумалась было, не уйти ли, пока остальные не заявились, но ночь была мутной, и я понятия не имела, ни что будет после нее, ни даже в ближайшие пять минут. В баре было пусто, а значит, Том обращался ко мне.
– А?
– Я всегда про это думаю, когда вы, ребята, заявляетесь после смены. Сечешь?
– Да, Том, секу. Мы рыба. А здесь у тебя – долбаная вода.
Сегодняшняя шляпка принадлежала еще матушке миссис Кирби: винно-пурпурная бархатная шляпка «клош»[34] с золотой вышивкой, которая практически сносилась. Она плотно обхватывала ее крошечный череп, и миссис Кирби приходилось чуть запрокидывать голову, чтобы стрельнуть в меня взглядом. Если верить ее рассказам, ее матушка была легендарной красавицей. Она посещала всяческие художественные салоны, на равных разговаривала с Уильямом Дюбуа и Лэнгстоном Хьюзом[35] и сама имела прогрессивные взгляды. Весьма прогрессивные. У нее не было времени заниматься искусством, ведь после смерти мужа ей пришлось подрабатывать шитьем на дому, чтобы содержать детей, но у нее имелись вкус и желание жить как истинный художник.
– Вашему поколению этого не понять, – говорила она с чувством, беря обе мои руки в свои. – В мое время из дома не выходили без шляпки. Денег у нас не водилось, моя мама шила платья из занавесок, но без шляпки я выглядела бы неприлично. Моя мама затрещин бы надавала нынешним девушкам за то, как вы одеваетесь.
– Я знаю, – сказала я. Я поощряла ее увещевать меня, и она была щедра на увещевания. – Девушки моего возраста носят легинсы. Вместо брюк. Это так неловко.
– Просто выставляют свои булочки напоказ по всему городу.
– О боже, вы совершенно правы!
– Куда подевались стандарты? Как мужчине понять, как к тебе относиться? – Она шлепнула меня по тыльной стороне ладони. – Ты одеваешься как мальчишка, скрываешь фигуру. Ты все еще бьешь их лопаткой в песочнице, чтобы они на тебя посмотрели.
Я кивнула, показывая, что она видит меня насквозь.
– Иметь стиль вовсе не фривольно, знаешь ли. В мои дни стиль говорил о честности, говорил о том, что ты знаешь, кто ты есть.
Я кивнула, но она смотрела куда-то мне за спину.
– А, вот и мой принц!
Фланируя, точно идет по подиуму, к нам приближался Саша. Миссис Кирби зааплодировала, на глаза ей навернулись слезы.
– Кирби, дорогая, вы отрада для глаз, так почему же вы говорите с этим отребьем?
– Поцелуй же меня, ради бога.