– Вот как? Из-за чего?
– Я гуляла по Уильямсбургу… и он показался… зловещим.
– Это из-за кондоминиумов? – встревоженно спросила Симона.
– Я даже ездить туда больше не могу, – откликнулся Джейк с полным ртом и куриной ножкой в руке. Было очевидно, что такими темпами он прикончит свою порцию еще прежде, чем я съем первый кусок.
– Все происходит гораздо быстрее, чем я думала, – сказала Симона. – Когда в две тысячи пятом изменили законы о зонировании, мы поняли, что конец близок. Друзья теряли свои лофты направо и налево, но то, с какой скоростью все исчезло…
– Две тысячи пятый. Значит, едва-едва не успела застать, – сказала я. – Так я и думала.
– Мы всегда «едва-едва не успеваем застать» Нью-Йорк. Вот с этим районом происходило прямо у меня на глазах… Когда я сюда переехала, это был Алфавитный город в ореоле романтизма Джонатана Ларсона[46], но все оплакивали Сохо семидесятых, Трибеку восьмидесятых, и уже колокол звонил по Ист-Виллиджу. Мы всегда горюем по только что исчезнувшему Нью-Йорку.
– О’кей, о’кей, но я люблю «Квартплату», это так ужасно?
– Это последнее замечание я постараюсь забыть, – вставил Джейк.
– Ностальгия по прошлому штука опасная, – откликнулась Симона.
– Наверное, я просто гадаю, прекратится ли это когда-нибудь.
– Прекратится?
– Ну, не знаю… я про город. Он перестанет меняться? Ну, он вообще успокоится?
– Нет, – ответили они хором и рассмеялись.
– Так значит, мы просто затанцовываем себя до смерти!
– Ха!
Симона мне улыбнулась, и Джейк улыбнулся, глядя себе в тарелку.
– Очень вкусно.
– Наиболее памятны простые блюда в отличном исполнении. Когда у меня гости, я не гонюсь за сложным.
– Каково это было, когда ты сюда переехала? – спросила я у Симоны.
– О чем ты? О городе?
– Нет, не знаю. – Я отвернулась к Джейку: – Какой она была в двадцать два года?
Она застонала.
– Он не помнит, он был ребенком.
– Разбивала сердца, – откликнулся Джейк. – И я был уже далеко не ребенком. Тогда у тебя были длинные волосы.
Он пристально смотрел на нее, и я спросила себя, стану ли я когда-нибудь такой женщиной, про которую будут говорить: «Она разбивала сердца».
– О боже, Джейк, не начинай. Когда Джейк был совсем маленький, он не позволял мне собирать волосы. Истерический рев, паника. Упаси господи, чтобы я постриглась.
– Рев?
– Я уже тогда был очень разборчив в женщинах, – ответил он и кивнул на мои распущенные волосы. – Я все еще думаю, они слишком короткие.
– У меня? – спросила я, но он смотрел на Симону.
– Длинные волосы для девушек, Джейк, – откликнулась Симона, касаясь своих. Кончики ложились ей на плечи. Их даже короткими не назовешь. Так значит, она когда-то была девушкой. Так я и знала.
– Ты же помнишь.
– Ага, Мони, расскажи ей.
– Я помню, как уйму всего позабыла.
– Ну, пожалуйста.
– Разгул преступности. Все еще приходили в себя после СПИДА. Он выкосил целые общины. Районы подвергли зонированию для перестройки. Угроза джентрификации существовала всегда, но это были не несколько новых кофеен или капитальный ремонт в квартале, а обширное, субсидированное государством перекраивание города. Было ли тогда намного лучше? Скучаю ли я по тому, что боялась после наступления темноты ходить по собственной улице? Трудно сказать. Но – как бы банально это ни звучало – это были дни свободы. Свободы вести ту жизнь, какую я хотела, и финансово я могла себе это позволить. Конечно, существовали трущобы и опасные районы, места, где собирались маргиналы, и я считала – и до сих пор считаю, – что как раз они не дают городу закиснуть. Но двадцать два года… возраст растерянности…
– Растерянности? – переспросила я. – Я так это буду называть?
– Похоже, это возраст, в котором дамам свойственно сбегать из дому, – вмешался Джейк. – Ее двадцать три я так и не увидел.
Мне никогда не приходило в голову, что и Симона, и я приехали в Нью-Йорк в одном возрасте. Наш первый побег.
– Ты это пережил, – сказала ему Симона, а мне: – Да, растерянности, потому что я еще не знала, кто я.
– А с годами будет лучше? – спросила я, а на самом деле хотела спросить: «Возможно ли такое?»
– Старение – странный процесс. – Она гоняла по тарелке кусочек пастернака. – Не думаю, что тебе следует об этом лгать. На мгновение на тебя нисходит откровение: тебе кажется, что книги, одежда, бары, технологии словно бы говорят с тобой напрямую, отражают тебя и никого другого. Ты движешься к краю круга, а потом внезапно оказываешься за его чертой. И что с этим делать? Остаться, заглядывая внутрь? Или уйти?
– А разве тогда не оказываешься в новом кругу?
– Конечно. Но для женщины существовать в нем не просто.
– Да?
– Это круг брака, детей, собственности, пенсионных накоплений. Это культура, в которую тебе предлагают влиться. А если… если ты откажешься?
– То будешь в собственном кругу, – закончила я. На мой взгляд, это отдавало одиночеством, а еще бесстрашием.
– Уже что-то. – Она удовлетворенно улыбнулось. – Разум успокаивается. Как если бы ты обменяла приступы вдохновения на стабильную сосредоточенность.
– А ты не думаешь, что была малость опрометчивой? – резко спросил Джейк.
Я не поняла, к кому из нас двоих он обращался.
Помолчав, Симона ответила печально, и ответ как будто предназначался ему одному:
– Думаю, я старалась как могла.
– Но разве это не подразумевается? Разве это не подоплека опрометчивости? – подтрунивая, спросила я.
Они не ответили. Они смотрели друг на друга в упор. Музыка закончилась, и я встала перевернуть пластинку, а Симона начала убирать со стола. Когда я пошла за бутылкой вина, Джейк схватил меня за руку.
– Иди сюда.
Он притянул меня к себе на колени. Глянув на хлопочущую по кухоньке Симону, я зарылась лицом ему в волосы, прижала его лицо к своей груди. Никто и никогда не приникал ко мне так, словно ему просто нужна моя близость. Я закрыла глаза.
– Мы никогда не устаем говорить о любви, верно? – Симона смотрела на нас, через плечо у нее было переброшено кухонное полотенце. Она улыбалась.
– Секс, еда и смерть, – откликнулся Джейк. – Единственные важные темы.
Он отпустил меня, и я встала, захмелевшая, растерянная.
– Она сказала не секс, а любовь, вы, мужчины, только об одном и думаете. – Я повернулась. – Спасибо за чудесный обед, Симона.
Она достала еще бутылку вина, и до меня дошло, что сегодня мы напьемся. Интересно, я вообще домой попаду?
– Давайте теперь попробуем «Пулсар».
– Жидкий десерт! – воскликнула я. – Идеально.
– Это еще не все.
– Ох, нет, в меня больше не влезет!
– Закрой глаза, – велел Джейк.
Он увел меня подальше от кухни, к окнам на улицу.
– Что?
– Закрой глаза, Тесс, – присоединилась к нему Симона.
Я посмотрела на 9-ю. Внизу подо мной шли ни о чем не ведающие люди, а мое счастье изливалось на них дождем. В освещенных окнах я видела тех, кто жил настоящей жизнью, тех, для кого каждое мгновение важно. Я словно бы разрасталась, дело было не просто в работе, не просто в ресторане, я понемногу обретала свое место в мире. Пластинка остановилась, и возникло ощущение, будто сама улица дышит. Потом кто-то выключил свет, и я закрыла глаза.
– Можешь повернуться, – сказала Симона.
Когда я повернулась, в руках у ее был шоколадный торт, на котором горела одна-единственная свечка. Рядом с ней с букетом белых тюльпанов стоял Джейк. Моя рука взметнулась к губам. Нет, подумала я, я этого не вынесу. Понятия не имею, как они узнали, мне даже не пришло в голову им рассказать, я не подозревала, как отчаянно я в них нуждалась и как я их ждала, но я сумела удержать в себе эту радость, это незабываемое мгновение, а Симона сказала:
– С днем рождения, маленькая.
– Думаешь, сможешь и рыбку съесть, и косточкой не подавиться? – безмятежно поинтересовался Саша.
– Надо понимать, ты по мне скучал? – спросила я.
Уж и не знаю, как давно я не ходила после работы в «Парковку». Никто не спрашивал, куда я исчезаю, словно они знали, что я получу слишком большое удовольствие от разговоров о Джейке, и когда я вошла, все холодно держали дистанцию. Ничего тут не изменилось. Ари и Божественная помирились и поговаривали о том, чтобы съехаться. Уилл подчеркнуто флиртовал с каждой женщиной моложе сорока, а Том чуть растолстел, но все еще апатично рассказывал скверные анекдоты.