— Родишь ещё, молодая!
— За этим дело не станет!
— Ещё какого богатыря родишь!
Плачущая не отвечала. Видно, горе её было так велико, что она едва слышала женщин.
— Я знаю случай, моя соседка родила мёртвого, вернулась домой, да почти сразу и забеременела. И, представь себе, родила в лучшем виде, сейчас такой красавец, уже четыре года! Значит, судьба такая, не надо было рожать того, а надо было этого.
К плачущей подошла пожилая круглолицая медсестра.
— Собирайся домой, зайди в кабинет к старшей, она расскажет, что делать с молоком, а может, хочешь стать донором? — говорила она скороговоркой, помогая женщине подняться и под руку ведя её из палаты. — Тебе будут платить, тут у одной нет молока.
— Представляешь, второй раз рожает и второй раз ребёнок умирает! — сказала одна из утешительниц Юле, когда несчастную увели.
— Ей бы кесарево! Наверняка что-то неправильно у неё. Я знаю, не может женщина разродиться или какая-то патология, так делают кесарево!
В эту минуту ввезли в палату детей, и Юле поднесли её дочку.
Из тугой запелёнутости — спящее личико. Тёмные, её, Юлины, ресницы, короткий нос, чуть скошенный подбородок. «Родовая травма, выправится», — сказала медсестра.
Неумелой рукой Юля выпростала из рубашки грудь, стала в рот дочки совать сосок. И, лишь та коснулась соска, схватила его, причмокнула и — потянула из груди свою еду, Юля забыла о мёртвых детях и о несчастном Генри и об Аркадии. Эту девочку она создала в себе и — родила. И теперь эта девочка целиком зависит от неё. Юля должна выкормить, вырастить её, как выкормила и вырастила её, Юлю, мама. Беспомощность, доверчивость сосущей грудь девочки… и чувство ответственности раздули Юлю до размеров космических. Это ощущение себя стало вровень с муками родов — такое же новое и такое же созидающее: она — мать. И словно её мать тоже оказалась здесь. Склонилась над ней и дочкой. Три поколения, три века жизни…
Аркадий встретил её в холе роддома. Огромный букет из роз. И — глаза. Благодарные. Смотрят на неё. А потом буквально впиваются в девочку.
— Красавица! — деловито прокомментировала медсестра, поставила сумку с Юлиными вещами на пол, взяла из рук Аркадия цветы. — А ну, мамаша, дари папаше дочку.
И Юля положила дочку в протянутые руки Аркадия.
Аркадий пальцами сжал свёрток и стоял с вытянутыми руками, удивлённо и восхищённо глядя на свою дочь.
Девочка смотрела на него.
— Вылитая! — сказала привычно медсестра. — Копия отца! Дочка родителям глаза закроет.
Она стояла и ждала.
— Поедем домой? — вернула Юля Аркадия к реальности. — У тебя есть деньги?
— В правом кармане пальто, — прошептал он. — Спасибо вам, — сказал шёпотом медсестре, продолжая неотрывно смотреть на девочку.
— Да вы прижмите её к груди-то, она ваше тепло почует! — учила медсестра.
А Юля едва стояла на ногах. Ведь она почти всю неделю лежала, и сейчас слабость кружила голову.
Аркадий вёз их медленно — наверное, со скоростью три-пять километров в час. И всю дорогу молчал. Только дома, когда разделись и Юля снова положила в его руки дочку, едва выдохнул: «Спасибо!»
Он не отходил от Юли весь вечер. Заворожено смотрел, как они с мамой разворачивали девочку, подмывали, застёгивали памперс, как девочка схватила Юлин сосок, закрыла глаза и начала, громко причмокивая время от времени, сосать.
Никто ничего не говорил, словно совершалось какое-то высшее таинство. И, когда девочка уснула, Аркадий продолжал смотреть на неё, спящую.
— Юша, клади ребёнка в кровать и давай пообедаем, а то молока будет мало.
Они очнулись.
— Ты уж, пожалуйста, теперь ешь побольше, — беспокойно сказал Аркадий.
— Жаль, у Аси уроки, она так хотела быть здесь, когда вы приедете.
— Но у тебя тоже должны быть уроки.
Мама рассмеялась:
— Меня прогнали домой. И дети, и учителя. Праздник же у нас с вами сегодня!
— Праздник, — Юля заплакала.
Она так натерпелась боли. Эта боль так переплелась с праздником. Праздник родился из острой боли.
Аркадий поднял её на руки, прижал к себе и понёс в кухню.
— Сейчас, сейчас… станет легче… я понимаю…
Он крепко держал её на руках, прижав к себе, пока мама накрывала на стол. А потом осторожно посадил на стул.
— Юша, сейчас ты поешь… и сразу станет легче, ты потеряла очень много сил.
А когда они поели под мамин рассказ о том, какая Юля была маленькая, и Юля, по настоянию мамы, выпила три чашки чая с молоком, Аркадий снова сказал:
— Спасибо тебе за дочку. — Больше ни слова выцедить не смог.
Всю эту ночь он просидел над кроваткой дочери. И, стоило ей заплакать, как он растерянно шептал:
— Юленька, что с ней? Помоги скорее.
Хоронили Генри не в России. Его тело увезли в Америку, чтобы положить рядом с родителями. И начался длительный процесс поиска убийцы. Американцы потребовали допустить их к расследованию преступления.
Прибыл детектив с помощниками и прежде всего потребовал Договор с Генри. А он куда-то подевался. Вообще из конторы исчезли все документы, касающиеся Калужского завода, кроме того, что основала этот завод фирма АРКМИТИГО. Переводчик следователя стал названивать в нотариальную контору. Оказалось, контора сгорела три недели назад, ещё до смерти Генри, вместе со всеми договорами.
Следователь был обескуражен, заподозрил неладное. Проработав несколько дней в Калуге, допросив весь персонал, вернулся в Москву и сосредоточился на делах фирмы.
К Юле пришёл домой, когда она кормила девочку.
Ася тоже попала под допрос.
— Бывал ли здесь Генри? Сколько раз? Что говорил? Как вёл себя? Кто ещё был в это время в доме? — голос переводчика-американца был враждебен.
Фоном к чмоканью новорождённой — расстроенный голос Аси и жёсткий, пристрастный — переводчика.
Юля дождалась, пока дочка уснёт, осторожно положила её в кровать и вышла к американцам.
— Я любила его, я учила его язык, чтобы говорить с ним на его языке, — сказала Юля по-английски, старательно произнося фразы, с той интонацией, с которой произносил их Игорь.
Сказать про Митяя, потного, красного, колыхающегося, или не сказать?
Генри и Митяй. Кому жить? Неточно поставлен вопрос. Одному уже не жить. Она может сделать так, что и Митяй не будет жить. А с ним и Ира, и их сын, потому что Ира, с зарплатой секретарши, и её сын не выживут, если Митяя не будет.
— У вас был роман с Генри? — спрашивает следователь.
— Нет, потому что у меня есть муж, которого я люблю. Но, если бы я не встретила мужа, я выбрала бы только Генри. Он — особый человек.
Зачем она говорит о своих чувствах к Генри? Её слова станут достоянием, добычей прессы, ибо процесс наверняка будет передаваться по всем каналам телевидения. Какая ерунда! Какое телевидение! Это в Америке, Генри говорил, каждое убийство становится достоянием гласности.
— Что же в нём особенного? — спросил следователь, чуть улыбаясь.
— Как ребёнок. Он любил людей больше себя… — Английские слова о том, какой человек Генри, послушно, под голосом Игоря и плёнок, которые он ей давал, подскакивают друг к другу сами, свободным потоком, собираются во фразы, во фразеологические сочетания — она знает их великое множество. Спасибо Игорю, она может объясняться по-английски. С Генри поговорить на его родном языке не успела — говорит в память о нём. Это ему её свечка за упокой.
— А ваш муж знал, как вы относились к Генри?
— Конечно. Он тоже любил его и уважал. Он считал Генри братом, восхищался им. Защищал его интересы. Жалел его — зачем тот отдаёт всё, что имеет, России. Мы с мужем не можем понять, кому понадобилось…
— У вас есть подозрения? Были у Генри враги? Что с вами? Почему вы так побледнели? Вы что-нибудь знаете?
— Нет! — воскликнула и уже тихо повторила: — Нет. Откуда я могу знать?! Мы с Аркадием любили его и не можем осознать его смерти. Для нас это большое горе.
— Я вижу, как вы волнуетесь. Отдохните от моих прямых вопросов. Расскажите, пожалуйста, о людях, с которыми вы работаете под одной крышей. Начнём с Шороховой Ирины. Какие у вас с ней отношения и какие у неё отношения с партнёрами? Она должна знать ситуацию.