Ну же. Я тоже себя ненавижу.
— Я это и имел в виду, Пол. Это твой последний шанс показать мне, что у тебя есть хоть какое-то стремление продолжать свою жизнь. Хоть какое-то стремление ко всему: заполучить обратно свою ловкость, научиться справляться с физическими изменениями. Я понимаю, почему ты прятался поначалу, но прошло уже больше двух лет. Хватит. У тебя шесть месяцев, чтобы собраться со своим дерьмом.
— Или что? — допытываюсь я, толчком поднимаясь на ноги, радуясь, что травма не отняла моё превосходство над ним на несколько дюймов.
— Или ты уедешь.
Я моргаю.
— Что ты подразумеваешь под я «уеду»?
— Из этого дома.
— Но я живу здесь, — возражаю, не совсем понимая, к чему он ведёт.
— Да? Ты оплачиваешь ипотеку? Или коммунальные услуги? Ты построил тренажёрный зал по указанию физиотерапевта, или это сделал я?
Я скриплю зубами на сарказм отца. Это была его идея поселить меня в роскошный дом, а не моя, что доказывает то, как мало он меня знает. Если он думает, что изгнание из тёпленького особняка как-нибудь тронет меня, то смертельно ошибается.
У него такое выжидательное выражение на лице, будто он думает, что я соглашусь с его маленьким планом, лишь бы сидеть в этой роскоши, попивая напитки с завышенной ценой.
Я ощущаю лёгкий прилив удовольствия от его грядущего разочарования.
— Отлично, — заявляю я, намеренно впуская в свой тон легкомысленность. — Я уеду.
Он слегка удивлённо моргает:
— Куда?
— Разберусь.
Так и будет. На моём счету не так много денег. И я это знаю. Но благодаря моей пенсии инвалида, которую я получаю как ветеран, и маленькому сберегательному счёту я мог купить где-нибудь небольшой домик.
Глаза моего отца сужаются:
— А продукты? Одежда? Всё необходимое?
Я пожимаю плечами.
— Мне не нужны дизайнерские шмотки и изысканное дерьмо.
Глазами я вылавливаю этикетку дорогого виски, стоящего на стойке, но не чувствую ни малейшего укола сожаления от того, что вскоре оно уже будет вне возможностей моего бюджета. Я пил его ради оцепенения, а не вкуса. Дешёвая выпивка сделает дело не хуже.
— А твои драгоценные книги? — глумится он. — Все те первые издания, которыми ты так гордился?
Я останавливаю взгляд на книжном шкафу, стоящему в противоположном конце комнаты. Он наступает кончиком туфли на мою Ахиллесову пяту, прекрасно об этом зная.
Мой отец смехотворно богат, и пособия, поступавшие от него каждый месяц, были смехотворно щедрыми. Я же не трачу на себя ни пенса. Только на книги. После всего произошедшего мне не составило труда уговорить себя на заслуженное право сидеть и размышлять над дорогими книгами.
Но не из-за моей коллекции книг сердце в груди заходится. Мне не нужны книги. Но мне нужны деньги отца до своего двадцатипятилетия, когда я смогу получить целевой фонд матери.
Мне тошно оттого, что он отец думает, будто я спускаю ежемесячное пособие на книги и видеоигры. Ничего я не хочу больше, чем сказать, куда ему стоит сунуть эти чеки.
Но деньги не для меня.
Потому я и буду продолжать их брать. Даже если в его глазах это делает меня ленивым калекой.
— Чего ты хочешь? — интересуюсь я грубо, отказываясь встречаться с ним глазами. Это походит на трусливость, но, эй, я довольно неплох в трусости.
Он продолжительно выдыхает.
— Я хочу, чтобы ты попытался, Пол. Я хочу, чтобы ты, по крайней мере, попытался вернуться к жизни.
— Я имею в виду следующую сиделку, которую ты сюда отправишь, — перебиваю его. — Что я должен сделать, чтобы ты не вышвырнул своего жалкого сына на улицу, чтобы тот не стал очередным ветераном-попрошайкой?
Слово «ветеран» повисает между нами, и на секунду мне кажется, что он может смягчиться, ибо если моя Ахиллесова пята заключается в зависимости от него, то его — в моей жертве ради страны.
Но мужское упрямство с возрастом лишь усиливается, и вместо того, чтобы отступить, он поворачивается к столу и опускает бокал с виски с достаточной силой, чтобы жидкость расплескалась через края, пролившись на дерево. Нетипичный небрежный жест.
— Шесть месяцев, — роняет он. — Ты будешь сотрудничать с этой женщиной шесть месяцев. Ты будешь делаешь так, как она просит, и тогда, когда она тебя попросит. Она говорит тебе идти в тренажёрный зал, и ты идёшь в тренажёрный зал. Она говорит тебе есть чёртовы брокколи, и ты ешь чёртовы брокколи. Она хочет, чтобы ты надел смокинг на ужин — ты делаешь и это. Я буду связываться с этой женщиной каждое воскресение, и если ты стерпишь достаточное количество её забав, всё закончится.
— Поясни-ка для меня, — произношу сквозь сжатые зубы. — Если я буду вести себя неправильно, меня вышвырнут?
Его глаза закрываются на долю секунды.
— Я сказал, что после этого ты будешь предоставлен самому себе. Хочешь разочаровываться в жизни — делай это на собственные десять центов.
Грудь сжимается, и через мгновение я понимаю, что всему виной гнев, и мне вполне по силам ударить этого мужчину за непонимание. Он когда-нибудь видел шокированное лицо маленького мальчика, после того как его мать взорвалась ко всем чертям? Или как тощая собака теряла ногу в ВМС? Орудовали ли над его лицом ножом, видел ли он настолько изуродованные тела, что даже родные матери не могут узнать в них собственных сыновей или дочерей?
Зарычав, я отодвигаю прочь эти мысли. Всех их.
Они не обо мне. Они не о моём отце. И чертовски уверен, что не о какой-то глупой сиделке, считающей, что весь мой мир вернётся на круги своя, если я съем куриный суп с лапшой.
Это о женщине, потерявшей свою школьную любовь. Это о маленькой девочке, у которой нет отца, но есть рак. Рассказ о том, как они вытащили чёртову спичку с коротким концом.
Мне не нужны деньги моего отца.
Но семье Алекса они нужны.
— То есть, если я буду хорошим мальчиком, чеки продолжат поступать?
Он встречается со мной глазами, и впервые за сегодняшний день не выглядит сердитым или испытывающим отвращение. Он выглядит печальным.
— Да. Чеки продолжат поступать.
Я глубоко втягиваю воздух через нос. Ситуация выходит поганенькой, и я в тысячный раз ломаю мозг над тем, как помочь Скиннерсам без отцовских денег. Будь это обычный вопрос покупки еды для стола и поставки Рождественских подарков под ёлку, даже с низкооплачиваемой работой, которую мог бы получить травмированный ветеран, не было бы никаких проблем.
Но лечение рака Лили требует больших денег. Денег, которые есть у Гарри Лэнгдона.
— Три месяца, — заявляю я. — Я играюсь с этой женщиной в её глупые игры три месяца, а не шесть.
Он удерживает мой взгляд в течение нескольких секунд, пока мы оба прощупываем степень обоюдной решимости, и, к моему удивлению, я выигрываю этот раунд, ибо он кивает:
— Три месяца.
И тогда, словно всё улажено, и он-таки не принимает мою жалкую жизнь, на которую я всегда плевал, и движется прямо к двери.
— Мик отвезёт меня обратно в аэропорт. Увидимся...
Его слова стихают, и я хватаюсь обеими руками за стол, уставившись в воду.
— Ага. Увидимся.
Отец мешкает в дверях, и я поворачиваюсь к нему.
— Эй, — зову я, останавливая его, пока он не исчез на ближайший месяц, три, или ещё больше до того момента, когда совесть вынудит его заглянуть ко мне снова. — Эта женщина, которая приедет завтра. Что, если я приложу все усилия, чтобы сотрудничать с ней, а она окажется ничем не лучше остальных и не сможет справиться... с Мэн?
Мы оба знали, что я имею в виду вовсе не Мэн. Проблема состоит в том, что потребуется что-то ещё, помимо здоровенной зарплаты, чтобы женщина тратила каждый свой день в наблюдении за моим изуродованным лицом и дерьмовым настроением в течение целых трёх месяцев. Проблема не в Мэне. Проблема во мне.
— Что, если она уедет до истечения этих трёх месяцев? — давлю я, думая о грустных глазах Лили и преследуемой призраком Аманде. Отец молчит несколько секунд.
— Ну... смотри, чтобы она так не поступила.
Глава третья
Оливия
Полёт из Нью-Йорка в Портленд, штат Мэн, оказывается короче, чем мне бы хотелось.
Я надеялась взять себя в руки к тому моменту, как сойду по трапу самолёта. Я бы приободрила себя всеми этими «Ты это сделаешь!» мыслями.