— И еще, — проворковал Видаль-Пеликорн, — вам следовало бы взглянуть на портрет, который находится в ее спальне. Кроме того, милая девушка сережку именует кулоном, вот вам предмет для размышления.
— Оставь, Адальбер! — посоветовал Морозини. — Комиссар уверен, что обладает двойным зрением, и верит лишь тому, что сам придумал. Готов держать с тобой пари, что он страстный поклонник Арсена Люпена…
— Я посмотрю, как вы будете смеяться на суде! — прорычал взбешенный полицейский. — На вашем месте я бы задумался об адвокате! Наверное, среди ваших влиятельных знакомых найдется хоть один?
— Даже несколько, но не думаю, что нужно будить их в такой поздний час…
Показная веселость египтолога несколько уменьшилась, когда на улице, где стояли полицейские машины, он увидел свой маленький автомобиль, к которому был нежно привязан.
— Моя машина! — воскликнул он. — Вы же не собираетесь оставить ее здесь?
— Так эта красная штучка принадлежит вам? — осведомился Лемерсье, который вышел из дома, чтобы присутствовать при отправке арестованных.
— Да, моя! И она мне очень дорога!
— Очень хорошо, мы о ней позаботимся! Легри! — позвал он. — Права при тебе?
— Да, шеф!
— Отгони ее в наш двор!
Адальбер с явным беспокойством следил за действиями полицейского, который сел за руль и стал рассматривать щиток приборов. Он с облегчением вздохнул, когда мотор сразу завелся, но при переходе на первую скорость рокот сменился жутким скрежетом.
— Идиот! — разъярился кроткий Адальбер. — Водить не умеете! Вы где раздобыли свои права? В мешке Деда Мороза?
— Успокойся, — с улыбкой сказал Альдо. — Мы и не такое видывали!
Через полчаса на улице вновь воцарилась тишина: драгоценный «Амилькар» обрел приют во дворе полицейского управления, а оба друга очутились за решеткой камеры в компании смертельно пьяного бродяги, который развалился на скамье, предназначенной для отдыха заключенных. И вновь прибывшие провели остаток ночи, сидя на полу.
Полы в этом помещении, которое в былые времена явно служило конюшней какого-нибудь аристократа, мало располагали ко сну, зато способствовали размышлению. В то время как Адальбер, давно привыкнув к отсутствию комфорта на археологических раскопках, свернулся клубком и сразу заснул, Морозини прислонился спиной к стене и закурил, обнаружив при этом с досадой, что у него остается только одна сигарета. В голубоватой струйке дыма, поднимающейся к потолку, перед ним вновь возникало трогательное юное лицо с громадными глазами цвета морской волны — двумя прозрачными и вместе с тем непроницаемыми озерами. Почему она, казалось, уже примирившись с незваными гостями и даже позволив им войти в свою спальню, внезапно ополчилась на них?
Только потому, что Адальбер упомянул ее вероятного жениха? Но это предположение совершенно невинно — ведь девушка так красива. Конечно, одета она бедновато — ее серый костюм напомнил Альдо немыслимые одеяния Лизы, когда та под именем Мины Ван Зельден исполняла при нем функции безупречной секретарши. Да, эта девушка явно не была богатой. Но дешевенькая ткань и дурной покрой не могли скрыть длинных ног и изящной фигуры: к стыду своему, Альдо тогда неожиданно ощутил острое желание познать тайны ее тела. Сейчас он корил себя за это, понимая всю опасность подобных порывов. Видимо, воздержание, которому подвергла его жена, уже начинало сказываться.
Осознав, что его мысли постоянно возвращаются к этой жгучей теме, он попытался разбудить в себе гнев. Эта девушка не только донесла на них вопреки всякой логике — если бы они разгромили дом, то не стали бы тупо дожидаться возвращения хозяйки, — она еще и жалобу на них подала! Хорошо еще, что не обвинила их в изнасиловании! Об этом Альдо даже сожалел: по крайней мере, он знал бы, за что сидит, и сохранил бы сладостное воспоминание, которое помогло ему коротать время в тюрьме. Но девушка не испытывала никакого страха перед незваными гостями! Почему же тогда она отказалась от предложенной помощи? Он готов был поклясться, что Каролин чем-то напугана. Испуг этот был давний и, видимо, не покидал ее.
Адальбер в это время захрапел дуэтом с бродягой, и Альдо встал, чтобы слегка размять ноги в тесной камере. На ходу он пнул своего друга пониже спины, и тот, не просыпаясь, сменил модуляцию, перейдя на минорные тона. Альдо чувствовал себя грязным, у него болела поясница, и он в раздражении стал свистеть. Адальбер никак не отреагировал, а бродяга открыл один глаз и, прищелкнув языком, объявил:
— Пить хочу!
Повернувшись к стене, он снова заснул. На сей раз беззвучно, что все-таки означало некоторое улучшение. Тем не менее Морозини ощущал нарастающую тоску: он вновь сел спиной к стене и закурил последнюю сигарету.
Около восьми утра бродягу, еще толком не проснувшегося, выпустили на свободу — его обвиняли только в нарушении ночной тишины, — и он отправился досыпать на первой же скамье, явившейся его неверному взору. Двум другим обитателям камеры великодушный тюремщик принес по чашке «кофе» неопределенного цвета и по ломтю заплесневелого хлеба. Почти сразу после этого явился комиссар Лемерсье с вопросом, не желают ли они признать свою вину, а на их дружный возмущенный протест ответил, что в таком случае им придется иметь дело со следователем.
— Это позор! — завопил Видаль-Пеликорн. — Вы превысили ваши полномочия, и я требую адвоката! Немедленно!
— Отказать я вам не имею права. Как его имя?
— Мэтр Моро-Жафери. Для нас обоих! Он живет…
— Соловей суда присяжных? Похоже, вы очень предусмотрительны! Я думал только об исправительном суде, но если вы хотите подняться рангом выше, попробую вам помочь!
— Вместо того чтобы преследовать нас, комиссар, вы бы лучше занимались ультиматумом, который предъявил убийца! — вскричал Альдо. — Остается всего два дня!
«Дикобраз» саркастически улыбнулся:
— Я этим и занимаюсь, дорогой мой! Только этим и занимаюсь! И внутренний голос говорит мне, что послезавтра ничего не произойдет!
— Послушайте! — прорычал Альдо, позеленев от злости. — Думайте что хотите, но извольте хотя бы известить мою семью в «Трианон-Палас». Речь идет о моей тетушке, маркизе де Соммьер, пожилой даме, которая сейчас сходит с ума от тревоги…
— О! Это продлится недолго. Уже завтра она все узнает из газет!
С этими словами полицейский вышел из камеры.
— Господи! — простонал Адальбер. — Чем мы провинились перед тобой, что ты отдал нас во власть тщеславного идиота… и этой потаскушки?
— Что-то здесь не складывается, — произнес Альдо после секундного раздумья. — Вспомни, что сказал Ланглуа: Лемерсье — не дурак. И даже вроде бы хороший полицейский.
— Почему же он ведет себя как последний олух?
— Возможно, это его устраивает… И я подозреваю, что он невзлюбил меня с первой встречи…— Ты хочешь сказать, что он не поддался твоему знаменитому обаянию?
— Хуже того: он меня не выносит! Что до девушки, не думаю, что она потаскушка. Вчера вечером она почти доверилась нам, но что-то ее испугало. Остается узнать что. У тебя случайно сигареты не найдется?
— Ты слишком много куришь! — ответил Адальбер, протянув ему портсигар и никак не отозвавшись на слова друга, хотя ему не слишком понравилась снисходительная оценка, которую Альдо дал молодой Каролин.
Он говорил о ней так, словно других женщин на свете не существует! Впрочем, египтолог хорошо знал Морозини: не хватало только, чтобы он, разочарованный Лизой, которая на время предпочла ему своего младенца, влюбился в эту девицу! Конечно, девица очень хороша — Адальбер это признавал! — но доверия совершенно не вызывает, как любой человек, отвергший бескорыстно предложенную помощь.
Остаток утра и начало дня прошли без изменений. Ни одна важная персона не удостоила узников своим вниманием. Не пришел к ним ни затребованный адвокат, ни комиссар Лемерсье. Только охранник принес кувшин воды и сэндвичи, но, естественно, пожал плечами и отмахнулся в ответ на все их вопросы.
Для обоих это заключение было вовсе не первым опытом. Альдо, попав в плен во время войны, оказался в застенках одного старого австрийского городка, а во время других своих приключений познакомился с довольно грязными турецкими тюрьмами[37], и это не считая пресловутой шахты в Сен-Клу. Что до Адальбера, то он побывал в неволе в Египте, а потом испытал на своей шкуре гостеприимство мускулистого американского шерифа в Ньюпорте[38]. Но вот делить одну камеру на двоих им пришлось впервые. Хотя тюрьма была французской и даже версальской, это ничего не меняло, напротив. Более того, им казалось, что они брошены всем миром — причем в своей собственной стране. Альдо и в самом деле ощущал себя таким же французом, как Адальбер, поскольку его покойная мать Изабелла, дочь герцога де Рокмора, родилась в одном из лангедокских замков. Время шло, никаких изменений по-прежнему не происходило. Морозини становился все спокойнее, если не сказать флегматичнее, Адальбер же все более походил на кипящий котел, готовый вот-вот взорваться.