Настаивать было бесполезно. Побежденный и поэтому еще более недовольный Альдо отправился в Париж один, в очередной раз доверив магазин дорогому Ги Бюто, своему бывшему наставнику, который теперь чрезвычайно успешно управлял делами Морозини, и секретарю — Анджело Пизани. А также жене, которая в течение нескольких лет была самой превосходной его сотрудницей в облике голландки Мины Ван Зельтен, плохо одетой и блеклой девицы с обширной эрудицией[21]… С той поры многое изменилось, из куколки выпорхнула бабочка, теперь Лиза была женой, возлюбленной, лучшей подругой, советчицей и матерью троих его детей. Он питал к ней безграничную любовь, хотя два раза все же пробил небольшую брешь в их браке[22]. Альдо было очень горько, что его лишили первенства из-за бутуза ростом в пятьдесят сантиметров, который вольготно расположился в завоеванной стране — при молчаливом одобрении всех близких, распростертых ниц. Он ведь и сам входил в их число. Это был «его сын», он им гордился. Вот только в свою спальню Лиза его не допускала — как же, молоко! — и он очень страдал от этого…
Сигарета, о которой он забыл, догорев, обожгла ему пальцы, и это вернуло Альдо к реальности. К тому же громко зазвучали голоса людей, вырвавшихся из дворца и устремившихся к полотняному павильону — всем хотелось подкрепиться!
Светские приемы всегда казались ему очень странным социальным феноменом. Едва на горизонте возникал буфет, как самые элегантные и воспитанные люди слетались к нему, словно стая саранчи. Конечно, после долгих церемоний наподобие аристократической свадьбы, бесконечных заседаний и нудных речей пустота в желудке возникает почти у каждого, и это служило неким оправданием. Вот как сейчас: гости, завершив официальный осмотр выставки, хлынули в английский сад столь плотными рядами, что Морозини едва успел встать за дерево из опасения, что его просто сметут. Посетители Трианона, вынужденные молчать довольно долгое время, пока академик излагал им научные факты и гипотезы, теперь не закрывали рта. Все это напоминало гудящий рой, изгнанный из улья… И вдруг сквозь неясный шум множества голосов прорезался отчаянный крик. Все замерли…
Секундное оцепенение сменилось хором громких возгласов и даже воплей. Некоторые женщины рыдали. Одна лишилась чувств, а толпа, расступившись, образовала подобие круга. Морозини устремился вперед, без излишних церемоний пробивая себе дорогу, и оказался рядом с Вобреном, стоявшим в первом ряду.
— Что происходит?
Но он уже и так увидел: в центре круга на земле ничком лежал человек с кинжалом в спине… Странное дело: лезвие вонзилось в тело жертвы через карнавальную полумаску из черного бархата, как будто прикрепленную к его спине. Удар пришелся в одно из отверстий для глаз. Заинтригованный Альдо склонился и протянул руку, но молодой человек из тех, кто обеспечивал — кстати, не слишком успешно! — охрану порядка, остановил его:— Не надо ничего трогать, месье. Следует дождаться полиции…
— Я знаю, но мы должны убедиться, что этому человеку уже нельзя помочь, что он на самом деле мертв…
— Не сомневайтесь. Достаточно посмотреть, откуда торчит нож. Он вошел в сердце…
Безмолвие неподвижной потрясенной толпы раздражало Морозини. Ему хотелось что-то предпринять! Жиль хотя бы утешал заливавшуюся слезами Леонору. Он отвел ее к каменной скамье, бережно усадил на нее и нежно похлопывал по руке. Между тем муж красавицы сохранял полное бесстрастие. Стоя в двух шагах от Альдо и небрежно опираясь на трость, он поглядывал на премьер-министра и хранителя, которые спокойно беседовали, в то время как охранники выставки торопились занять все ключевые позиции в ожидании коллег из полиции Версаля. Те не замедлили явиться. Альдо же подошел к шотландцу, чье поведение выглядело по меньшей мере странным: он даже не пытался помочь своей прекрасной супруге, а предоставил эту возможность другому мужчине, не скрывавшему своих истинных чувств.
Кроуфорд был рослым массивным человеком, у которого фигура и голова как будто принадлежали к разным историческим эпохам. Великолепно сшитый и, несомненно, английский костюм вполне соотносился с XX веком, а седеющие волосы, обрамлявшие большую лысину и спадавшие на ворот пиджака, крупный нос и живые глаза за стеклами маленьких круглых очков в золотой оправе придавали ему явное сходство с Бенджамином Франклином[23]. Такой контраст нисколько не смущал Кроуфорда, напротив, он это подчеркивал и уверял даже, что трость с золотым набалдашником, необходимая ему из-за легкой хромоты, когда-то принадлежала отцу громоотвода, с которым он находится в отдаленном родстве.
Увидев рядом с собой Альдо, он взглянул на него поверх очков, улыбнувшись одними губами.
— Странная история, не находите? Не выпить ли нам чего-нибудь покрепче, чтобы прийти в себя?
— Почему бы и нет? В этом желании мы не одиноки…
Действительно, многие жаждущие, на короткое время забыв о буфете, поспешили вспомнить о нем. Жиль Вобрен в числе первых раздобыл бокал шампанского и теперь бережно отпаивал свою даму сердца.
Кроуфорд и Альдо едва успели опрокинуть по стаканчику, как за ними явился полицейский: на место преступления только что прибыл комиссар Лемерсье, который желал видеть всех свидетелей драмы.
— Вы здесь присутствовали, — громко заявил он. — Следовательно, не может быть, чтобы никто ничего не видел. Особенно те, кто находился рядом с несчастной жертвой. Поэтому я и мои инспекторы допросим вас поочередно, чтобы сравнить ваши показания. Это займет некоторое время, за что я прошу у вас извинения, но обойтись без этого невозможно!
Никаких возражений не последовало. Шеф версальской полиции был круглым, как шар, и с котелком на голове, что придавало ему некоторое сходство с грушей. Он был энергичен, хотя находился в дурном настроении. Поговорив всего несколько минут с премьер-министром и американским послом, он отпустил их и заявил, что ему нужны члены комитета, которые должны подняться вместе с ним в Трианон, где их допросят при закрытых дверях, чтобы никто не мешал.
Пока все возвращались к маленькому дворцу, Мари-Анжелин подобралась к Альдо и повисла на его руке с блаженной улыбкой, совершенно неуместной в данных обстоятельствах.
—Убийство! Здесь, в Версале! — весело проговорила она. — Разве это не потрясающе?
— Счастье еще, что вы не сказали «чудесно»! Неужели вам не совестно, Мари-Анжелин?
Она сморщила свой длинный нос, одновременно придерживая на завитых волосах, делавших ее похожей на барашка, соломенную шляпку, которая едва не съехала под порывом ветра.
— Вовсе нет! Я предчувствую, что нас ждет одно из наших любимых приключений!
— Говорите уж лучше «ваших». И я не вижу ничего романтичного в убийстве довольно пожилого человека, который, весьма возможно, решил просто полюбоваться на дворец.
— Ничего романтичного? А черная маска, которую комиссар положил в карман, что вы об этом скажете? Я уверена, на обороте что-то написано.
Хуже всего было то, что она, похоже, говорила правду, и Морозини сам об этом задумывался. Одаренная богатым воображением, всегда готовым воспламениться, План-Крепен, как называла ее маркиза де Соммьер, всего лишь высказывала вслух его собственные мысли. Разве не он несколько минут назад инстинктивно протянул руку к маскарадному атрибуту, появившемуся столь драматическим образом? Насколько он мог судить, жертвой оказался человек ничем не примечательный, одетый вполне прилично, чтобы не слишком выделяться в столь элегантном обществе, но без каких-либо знаков отличия. Обычная комплекция, заурядная и, пожалуй, неблагородная внешность, никаких ленточек в петлице… Кто это мог быть?
Альдо быстро понял, что на комиссара Лемерсье в разгадке тайны рассчитывать не стоит — с посторонними лицами тот не поделится никакой информацией. Полицейский с холодной вежливостью задавал краткие четкие вопросы различным членам комитета, и это было в некотором роде подвигом, потому что все порывались заговорить одновременно, правда, без видимой пользы. Никто не видел момента убийства.
— Людей было великое множество, — пояснил Морозини, когда очередь дошла до него, — и на подступах к буфету даже возникла давка. Этим и воспользовался преступник. Какое-то мгновение тело, видимо, оставалось на ногах, поскольку его невольно поддерживали другие присутствующие. — Как случилось, что произошел подобный наплыв публики? Любая выставка такого рода, особенно в Версале, предназначена только для… элиты.