— Оссель! Оссель! Где ты там?
— Это Арне Питерс, — пояснил Юкен. Он был явно удивлен. — Мы здесь, в складе, Арне!
Раздались торопливые шаги, со скрипом распахнулась тяжелая дверь, и показалась лысая голова Питерса. Выпучив глаза, Арне скороговоркой проверещал:
— Оссель, бегом в камеру Мельхерса! Да побыстрее! Случилось ужасное!
— А в чем дело? Что с ним? — переспросил Оссель, потянувшись за своим отделанным кожей камзолом, лежавшим у бревен.
— Мельхерс… он… это… больше не жилец! — пробормотал в ответ Арне Питерс.
Невозмутимость Осселя моментально улетучилась.
— Как так? — оторопело спросил он, не попадая в рукава камзола.
— Наложил на себя руки. Я как раз принес ему обед, а он… Вся камера в крови!
Мы устремились к камере мастера-красильщика Гисберта Мельхерса. Проходя через цех, мы заметили, как работающие там заключенные провожают нас любопытными или злобными взглядами. Во все стороны летели стружки и опилки, крепко пахло потом и струганым деревом. Теперь надо всем этим витал дух смерти. Во всяком случае, так мне почудилось, когда мы вместе с еще двумя надзирателями спешили к камере Мельхерса, того самого Мельхерса, чье преступление несколько дней назад потрясло весь Амстердам.
Мастер Гисберт Мельхерс был одним из самых почитаемых специалистов своего дела и уважаемым членом амстердамской гильдии красильщиков. Человеком добросовестным, тем, кто привел принадлежавшее ему предприятие к процветанию. Ничто в его поведении, как утверждали свидетели, не указывало на то, что он способен на подобное злодеяние.
В минувшую субботу он зверски убил свою супругу и детей — тринадцатилетнего сына и дочь восьми лет. Заколов несчастных ножом, Мельхерс отрезал им головы и бросил их в красильный чан. Об этом стало известно лишь в понедельник утром, когда работники Мельхерса стали извлекать из чана оставленные для просушки ткани. Один из них, Аэрт Тефзен, случайно достал из чана и головы жертв. В панике рабочие принялись искать хозяина и обнаружили его у себя в доме. Мельхерс сидел, забившись в угол, словно затравленный зверь, и уставившись в одну точку. Он так и не смог толком объяснить произошедшее. Рядом валялся окровавленный топор, руки и платье Мельхерса также были в крови. В гостиной работники красильни обнаружили обезображенные трупы домочадцев.
Преступника тут же потащили на допрос в ратушу, и лишь под пытками он стал говорить. Мельхерс признался в содеянном, однако так и не смог сказать, что толкнуло его на этот чудовищный поступок, скупо упомянув лишь о том, что должен был так поступить. Во вторник Мельхерса перевезли к нам в тюрьму Распхёйс, где ему предстояло дожидаться суда. Но и здесь мастер по-прежнему вел себя замкнуто.
Пару раз я пытался вызвать Мельхерса на откровенный разговор, однако вскоре, поняв всю тщетность этих попыток, перестал. Начальник тюрьмы определил для мастера камеру-одиночку. В силу подавленности, в которой пребывал Мельхерс, а также особой тяжести совершенного преступления решено было не назначать Мельхерса на работы в распиловочный цех — там, между прочим, приходится иметь дело с пилами и прочим режущим инструментом.
Повернув в коридор, ведущий к камере Мельхерса, я еще издали увидел, что дверь камеры приоткрыта. Рядом на полу стояла тюремная миска с кашей — скудный обед заключенного. Оссель резким движением распахнул дверь пошире и первым вошел в крохотное помещение. Пройдя за ним, я встал рядом. Взору моему предстала неописуемая картина. За два года работы в Распхёйсе мне приходилось всякое повидать, но такое… Тут и у человека с нервами покрепче, чем мои, поджилки затряслись бы. Я сделал пару глубоких вдохов, чтобы подавить накативший приступ дурноты.
От респектабельного господина, каким был мастер Мельхерс до этого ужасного дня, не осталось и следа. Смерть наложила на его облик жуткий отпечаток. Окровавленные запястья были измочалены, словно побывали в пасти у хищника. Мастер лежал на боку, скрючившись, словно издохший зверь. В неестественно широко раскрытых глазах застыл дикий, животный ужас. На лице, в волосах, даже на зубах виднелась кровь, отчего они напоминали окровавленные клыки хищника.
— Как же он умудрился? — недоумевал Арне Питерс, качая головой. — Ничего же острого при нем не было, все отобрали.
— Посмотри на его зубы и поймешь — как! — ответил Оссель. Голос его звучал непривычно хрипло. Даже ему, повидавшему многое на своем веку надсмотрщику, видеть подобное раньше явно не приходилось.
— Откуда взялось столько крови? Непонятно…
— Ничего непонятного, отвратительно — другое дело, — бросил Оссель, поднеся запястье ко рту, словно собравшись вонзить в него зубы. — Вот так он и действовал.
Питерс невольно сглотнул.
— Неужели человек и на такое способен?
— Тот, кто прикончил жену и невинных детишек, и не на такое способен, — вмешался я и стал пробираться мимо стоявшего в дверях Осселя внутрь камеры, чтобы рассмотреть непонятный темный прямоугольник у задней стены.
— Видимо, боялся наказания, потому и пошел на самоубийство, — пробормотал Питерс.
— А может, сам решил наказать себя, — предположил я.
— Или просто свихнулся, — резюмировал Оссель, возложив мне на плечо тяжеленную ручищу, — он явно не желал пускать меня в камеру. — Арне, ты бы сбегал за начальником тюрьмы, что ли!
— Хорошо, — согласился Питерс и поспешно удалился.
Оссель, дождавшись, пока Арне исчезнет за углом коридора, вполголоса проговорил:
— Незачем ему это видеть.
Он указал на темный предмет, прислоненный к стенке камеры.
— Что это? — не понял я.
Оссель прошел в мрачный закуток, стараясь не ступить в лужу крови, в которой лежал почивший в бозе мастер-красильщик, и извлек картину в роскошной резной раме.
— Картина? — изумился я.
— Она самая.
При свете коптящих фитилей ламп, освещавших проход, я рассмотрел написанную маслом картину. На ней был изображен Мельхерс в кругу семьи. Художник запечатлел мастера в его лучшие дни, за богато накрытым столом. Рядом располневшая, но милая женщина наливает ему вино в объемистый, искрящийся серебром кубок. Слева от матери, устремив взгляд на родителей, стоят мальчик и девочка.
— Семья Мельхерса, они же его жертвы, — вырвалось у меня.
— Верно, Корнелис. Эта картина висела у него в доме.
— А как она очутилась здесь?
Оссель кивнул на труп:
— Он попросил доставить ее сюда.
— Попросил? — повторил я. — Но, Оссель…
— Да-да, я все понимаю, заключенным не полагается иметь в камере никакой домашней утвари или обстановки. Но этот красильщик в ногах у меня валялся, так ему хотелось видеть ее. К тому же…
— Что «к тому же»? — допытывался я.
— К тому же и десять гульденов мне карман не оттянут!
— Не спорю. Только странно все это!
— Что странного? То, что Мельхерс готов был выложить такую сумму, просто чтобы со скуки поглазеть на какую-то мазню? Ну, знаешь, может, он жаждал обрести в ней утешение. Или в последний раз увидеть, тех, чья жизнь у него на совести. А потом не выдержал и покончил с собой.
— Все возможно, Оссель. Но не это меня удивляет. Мельхерс как воды в рот набрал, только пытки и развязали ему язык. А тебе он ничего не говорил?
— Когда я вечером в среду принес ему еду, он неожиданно разговорился. Не о том, почему лишил жизни жену и детей, нет, об этом он и словом не обмолвился. Речь шла только о картине. Он попросил меня сходить к нему и передать его ученику, Аэрту Тефзену, чтобы тот отдал мне картину и заодно денежки. Я должен был незаметно притащить ее в камеру. Вот как все было.
В коридоре раздались чьи-то торопливые шаги.
— Пойду спрячу картину, Корнелис. И тут же вернусь.
Я оглянуться не успел, как Оссель уже исчез на другом конце коридора. Неудивительно, ведь он знал тюрьму как свои пять пальцев. Будь это иначе, разве смог бы он незаметно пронести такую махину в камеру Мельхерса.
На пороге появились Арне Питерс и Ромбертус Бланкарт. Еще пару мгновений спустя возник и Оссель.
Бланкарт, тщедушный, низкорослый человечек, всегда какой-то растерянный, просунул голову в камеру и тут же в ужасе отпрянул.
— Невероятно… быть этого не может, — пробормотал он и невольно взглянул на надсмотрщика: — Как такое могло произойти?