— Как подработать? — с опаской осведомилась я.

— Мы с женой портные. — Говорил он с сильным голландским акцентом. — Чиним старую одежду, шьем новую.

Можно подумать, я этого не знала.

— Нам нужен помощник — метать петли, гладить ткани, ходить по поручениям…

— Я буду у вас на побегушках?

Мистер Уивер смешался.

— Курьером, то есть? — уточнила я. Идея меня, в общем, не смущала — все лучше, чем бесцельно шататься по Эвертону, таская за собой, как пресловутое ядро каторжника, трагическую гибель мамы.

— Да, — неторопливо кивнул мистер Уивер, — верно, курьером. А может, и не только. Если у тебя хорошие глаза.

Старик шаркающей походкой подошел ко мне; я подняла лицо, как будто подставила глаза для проверки. Они у меня синие, пронзительные и, если верить маме, чересчур крупные. Мама вечно твердила мне про это. Ну пусть они и чуть навыкате, но зачем постоянно попрекать этим? В конце концов, это же ее глаза. Я вообще — копия мамы, от кончиков пальцев до корней непослушных рыжих волос.

— Сколько? — деловито осведомилась я.

Мистер Уивер согнутым пальцем подцепил проволочную дужку бифокальных очков у себя на носу и, сдвинув их на самый кончик, воззрился на меня через нижнюю часть стекол. Взгляд был прямой, открытый и чуть-чуть, самую малость, насмешливый.

— Три доллара в час, — сказал он. — А количество часов в день будет меняться. Иногда у нас для тебя будет много работы, иногда — мало.

Три доллара — это меньше минимальной зарплаты. Зато рабочий день соблазнительно неопределенный.

— Ладно. Буду у вас курьером.

Мистер Уивер кивнул, сдержанно улыбнулся и шагнул ко мне. Ну, сейчас пойдет зудеть про порядки в их бесценной мастерской: что разрешается да что строго запрещается, подумала я. Ничуть не бывало. Он протянул руку и терпеливо ждал, пока я сделаю то же самое. Мы торжественно пожали друг другу руки, и, когда моя ладонь утонула в его лапе, я сообразила: мы заключили договор.

— Ждем тебя завтра утром, к восьми.

С тех пор как умерла Бев, я уже привыкла сачковать, но мистер Уивер даже не собирался обсуждать время начала моего рабочего дня. Я дернула плечом, а он, должно быть, принял это за согласие, потому что еще раз кивнул и, шаркая, побрел прочь.

— Спасибо! — сказала я ему в спину.

Старик, не оборачиваясь, помахал рукой, словно отгоняя стаю комаров.

— Я приду к вам утром, мистер Уивер, — добавила я.

— Макс.

— Что?

— Зови меня Макс! — крикнул он. И скрылся в боковой двери пристроенного к дому гаража.

Больше пяти лет работала я у Макса и Елены. Поначалу подметала пол, наматывала нитки на шпульки, отвечала на телефонные звонки, если у них обоих рот был занят булавками. Когда Макс убедился, что я трудолюбивая и способная ученица, он научил меня крахмалить и утюжить брюки так, что стрелка становилась острой как бритва. Работа тонкая, но по-настоящему я увлеклась ею только после того, как Елена сшила свое первое свадебное платье для одной знакомой девушки, которой готовое было не по карману.

Для меня швейная мастерская раз и навсегда волшебно преобразилась, когда Елена купила рулон итальянского шелка микадо[1]. Безумно дорогого, но платье предназначалось в подарок, а Елена к своим подаркам относилась чрезвычайно серьезно. В тот день, когда из Милана прислали ткань, Макс уже отправился на боковую, а я осталась в мастерской. Мы с Еленой аккуратно отложили в сторону шерсть, твид и «елочку» — ткани, в которые предстояло облачиться мужскому населению Эвертона, — и водрузили на стол тяжелую коробку. Елена достала шелк, и мы раскинули его во всю ширину рабочего стола. Ах, как он сиял и играл на свету!

— Штанов больше не шью! — засмеялась Елена.

Шила, конечно.

Однако по меньшей мере пару раз в год Елена предоставляла мужу заниматься «штанами», а сама с головой уходила в любимое дело: шила платья. Что до меня, я не могла дождаться этих вылазок в мир атласа и кружев! При том, что и на шитье мужских костюмов грех было пенять. Удивительно тепло и спокойно делается на душе, когда помогаешь Максу добиваться идеальной симметричности и параллельности полосок на пиджаке. Увлекательное занятие, незнакомое. И определенно очень мужское.

Мой отец редко носил костюмы; тому, что он извлекал из недр шкафа по особым случаям, было лет сто, не меньше. Его шкаф был набит джинсами и разномастными рубашками, которые он сам себе покупал. Главное, чтоб по десять долларов, а лучше — еще дешевле. Вообще-то, я обратила внимание на папину одежду, только когда начала шить костюмы вместе с Максом. И тут увидела, какой дешевый и безвкусный у отца гардероб: униформа рабочего человека, у которого всегда грязь под ногтями, а нос шелушится от солнца. Ну да, конечно, одежда в жизни не самое важное, но мне захотелось, чтобы папа относился к себе с большим уважением.

— Человека делает одежда, — говаривал Макс и умолкал, искоса поглядывая на меня. — Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе, а то и совсем никакого.

— Марк Твен, — фыркала я. — Только это глупо.

— Не глупо, а правильно. — Макс задумчиво щурился. — А как тебе такое: «Если доброе имя станет твоим одеянием, то это платье прослужит тебе всю жизнь; если же одеяние станет тебе дороже доброго имени, то оно живо обтреплется».

— Первый раз слышу.

— Уильям Арнот. Проповедником был. Светлая голова.

— Хорошо сказано, Макс. Но, по-моему, это мина под нашу с вами работу. Мы же как раз «одеяния» и шьем.

— Золотая середина нужна, дружок. Вот что ты должна усвоить. Сколько бы мы ни убеждали себя в обратном, наш внешний облик приоткрывает и нашу внутреннюю сущность. Чтобы считаться хорошим человеком, совсем не обязательно расхаживать в костюме-тройке, но лично для меня важно, чтобы все — даже моя одежда — свидетельствовало, что я честный человек.

— Поэтому вы и шьете костюмы?

Макс расхохотался:

— Я шью костюмы, потому что мой отец их шил. А до него — мой дед. Что, по-твоему, означает «Уивер» по-голландски? Это все, что я умею делать. И раз уж я шью костюмы, они должны быть отменного качества. Самого высокого качества.

— Потому что вы честный человек.

— Надеюсь, что так, — с улыбкой пробормотал Макс. — Во всяком случае, я стараюсь.

Они, Макс и Елена, оба старались. Я их обожала. Мы никогда не говорили об этом, но, по сути, я стала для них дочерью. Ведь своих детей у них не было. Может, их ребенок покоился в датской земле, а может, они просто не могли иметь детей. Не знаю. Но меня они любили, в этом я нисколько не сомневалась и только радовалась, что у меня объявилась новая семья, которая принимала меня такой, какая я есть, — со всеми слабостями и недостатками. Тем более что в моей родной семье такого и в заводе никогда не было. Да и семьи-то, в сущности, тоже не было. Я жила почти сиротой: Бев умерла, а папа делал вид, будто и я тоже. Во всяком случае, мне так казалось.

— Мы больше не «швейная мастерская», — заявил Макс в тот день, когда мы с Еленой дошили десятое свадебное платье.

Он обвел взглядом помещение, некогда сугубо мужское: лоскуты тонких, прелестных тканей внезапными всплесками света цвели в каждом углу. Поплин, лен и костюмные ткани в полоску соседствовали с прозрачными материями, которые струились ручьями талого снега, собираясь в мерцающие озерца.

— Да перестань, — возразила Елена. — Как были швейной мастерской, так ею и останемся. — Она потянулась к мужу и примирительно чмокнула в морщинистую щеку.

— Но мы уже не «пошив мужской одежды». Мы… — Макс, сведя брови, задумался, подбирая нужное название для того, во что превратилась любезная его сердцу мастерская. — Мы теперь еще и дамское ателье!

Елена покачала головой:

— Не просто дамское ателье, а ателье свадебных нарядов.

— Ателье для новобрачных! — предложила я.

Макс делано наморщил нос, вскинул руки:

— Женщины! Сдаюсь, сдаюсь! — И, качая головой, вышел из гаража, но я успела заметить, как он прячет улыбку.

— Ничего, — подмигнула мне Елена. — От уязвленной гордости еще никто не умирал. А нам, думаю, пора дать подходящее имя этому заведению по пошиву мужских костюмов и свадебных платьев. Чтоб люди знали.

— «Эдем»! — не задумываясь, выпалила я.

— «Эдем»?

— Ну, понимаете, — забормотала я, — это же самое лучшее место. Счастливое и неведомое. И у всех чудесное будущее впереди… — Я смущенно умолкла.