— Не упрощай. Мы стремимся к обретению общей ауры.

— Позволь поинтересоваться, — ухмыльнулась Настя, — как вы тут существуете? В двухкомнатной-то квартирке?

— Ты о чем?

— Ваш орден — монашеский? Вы что же, приняли обет целомудрия и спите, как в пионерском лагере: мальчики — в левой комнате, а девочки — в правой?

— Мы решили эту проблему иначе. Поскольку у нас общее сознание, то все мы как бы единое целое.

— Это в каком смысле?

— У каждого из нас есть тело, но всеми телами управляет одно общее сознание. А значит, телесно мы принадлежим друг другу.

— Групповуха, значит. Не слабо.

— Называй, как хочешь… Ты прочтешь тексты?

— Да, конечно.

— Пока.

Настя шла на шумное Садовое кольцо, но ей долго еще казалось, что прохожие ощущают тонкие запахи благовоний, исходящие от ее одежды. И мужчины, похоже, готовы были устремиться за этими манящими запахами просветления.


В троллейбусе к ней подсел кто-то немытый, разящий прокисшим вином и столетней плесенью. Настя подняла глаза от трактата „зеленых“ братьев, так и не успев уразуметь, почему всем ныне живущим посчастливилось родиться не в одном из адских миров, и узнала знакомые черты.

Ей нежно улыбался Авдей Петропавлов, демонстрируя отсутствие нескольких передних зубов. Возможно, эта деталь призвана была подчеркнуть его нехищный характер.

— Настюха, привет!

— Привет, Авдей!

— Что читаешь? — Он старался приглядеться к тексту, и это ему удалось. — Тьфу! Гадость какая.

— Ты это о чем?

— Да о твоем чтиве. Сознание, реинкарнация, аура? Про Христа забыли, про пост и молитву, про Святую Русь!

— Тише, Авдей, на тебя оборачиваются.

— Ну и пусть! Я всему миру готов рассказать, как изгнал бесов.

— Каких бесов?

— Самых настоящих. Представляешь, они в книгах были. Вселились. Пришлось греховные сочинения сжечь.

— Какие же?

Авдей перешел на шепот:

— Коран и двухтомник Ницше. Я их порвал по листику, сложил в тазик и поджег на балконе. Соседи думали, что пожар. Хотели пожарных вызывать.

Настя едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

— Ну и как, изгнал?

— Сразу легче стало. Черные силы, они огнем разрушаются. А потом сходил к исповеди и ощутил себя новым человеком. И такие стихи записались — чистые, звонкие!

Он все же заметил ее спрятанную улыбку.

— Ты чего ж смеешься? Не богохульствуй. Сама, небось, тоже к исповеди ходишь.

— Не хожу, я святая.

— Какая ж ты святая?! Ты же в Литинституте учишься!

Этот аргумент сорвал все запоры со шлюзов ее смеха, и она залилась, как колокольчик.

— Бабы — дуры. Но ты красивая. А знаешь, давай я тебе за это свою книжку подарю. Авось просветлеешь душой.

Авдей сунул ей в руки образчик нераспроданного товара, изданного „за счет автора“, и, спохватившись, устремился к двери.

— С тобой тут чуть свою остановку не проехал! — услышала Настя его затухающий голос.

Сборник назывался „Царь-девица“. И на первой же странице Настя обнаружила строфу, проясняющую это романтическое название:

Россия кровью изошла…

За что, скажите, Бога ради,

Терзают русского орла

Иуды, стервачи и б…

С чувством нарастающего кайфа она перешла к следующей строфе:

За что, Прибалтика, скажи,

Святую Русь так ненавидишь?

Замри, Эстонь! Литва, дрожи!

Ты русский х… еще увидишь!

Но слово „х…“ почему-то было зачеркнуто и под ним написано слово „меч“, потом и оно зачеркнуто и вписано „танк“. Анастасия мысленно восхитилась умением Петропавлова работать над образом: „Надо же, ни единого случайного слова!“

Анастасия спускалась в метро, и бесконечный эскалатор, казалось, помогал ей погружаться в свои мысли. Но глубины души находились несравненно дальше, чем подземная станция.

Что она знала о себе? То, что с детства не воспринимала, боялась, а потом и ненавидела мужчин, которых не было в их доме?

Когда Насте исполнилось пять лет, мама принесла коробку симпатичных мармеладных медвежат. Настя сначала долго играла с ними: перекладывала их на расписном цветастом блюде, давала им имена, впрочем, сразу забываемые, поскольку медвежата были неотличимы. Но потом ей, естественно, очень захотелось ими полакомиться. И она стала спрашивать:

— Мамочка, этот мишка — мальчик или девочка?

Мама механически отвечала:

— Девочка.

И Настя откладывала мармеладку в сторону.

Но про следующего мама говорила:

— Мальчик.

И Настя отправляла его в рот.

Игра шла до тех пор, пока все медведи в конце концов не оказались „мальчиками“.

А когда ей было лет десять, они с мамой пошли смотреть сборник мультфильмов. Девочка так увлеклась зрелищем на экране, что не замечала, как мама то и дело бросает украдкой взгляд куда-то вправо… Настя не узнала собственного отца, потому что не видела его уже несколько лет. Он сидел в одном из первых рядов со своим „новым“ сыном и делал вид, что не замечает их. И ему это вполне удавалось все полтора часа. Однако дома мама не выдержала и расплакалась. Она рыдала долго, безутешно, и Настя уже сознательно возненавидела всю сильную половину рода человеческого.

В кошмарных снах ей иногда снился отец, всегда агрессивный и неряшливый, совсем не такой, как на фотографии, которую она нашла в маминых бумагах. Но никогда не снились лица дяди Васи и Отара… Только темные маски с провалами вместо глаз. Но никогда Анастасия не была одержима жаждой мести — просто чувствовала, что часть ее существа как бы ампутирована. А фантомная боль давала противоречивые ощущения.

Как-то ей попалось в руки французское издание книги Андре Бретона „Что такое сюрреализм?“ Глянцевую суперобложку украшала репродукция с картины Рене Магрита „Изнасилование“. На стертое женское лицо со слепыми сосками вместо глаз, пупком вместо носа и половыми губами вместо рта художник словно „положил“ женское тело. Изображение испугало Настю, потому что лицо, призванное быть зеркалом души, художник превратил в покорную и бездушную плоть. Он словно стремился доказать, что единственный удел женщины в этом мире — физиологический. И эта мысль оказалась вполне созвучной уже вызревшему в ней ростку неприятия того принципа, по которому построен род людской.

Наверное, уже лет в шестнадцать она была вполне готова пополнить ряды феминисток, но встреча с Ростиславом все изменила. С ним Настя смогла почувствовать себя обладательницей извечной женской силы, львицей, которой лев пробивает дорогу в джунглях. И она, возможно, осталась бы этакой носительницей вечной женственности, если бы не глубокий комплекс вины, созвучный, наверное, тому комплексу, который возникает у мужчины, не сумевшего помочь девушке преодолеть преграду на пути к „новой жизни“. В психоанализе подобных мужчин называют „травмодебютчиками“. С ней происходило диаметрально противоположное, но, как известно, крайности сходятся. Вся ее дальнейшая история — это эпизоды использования партнеров во вполне конкретных целях. Настя относилась к ним, как едва ли не к предметам, как, очевидно, сами мужчины всегда относились к женщинам.

„После акта — печаль“, — говорили древние римляне. Настя испытывала аналогичные чувства, хотя никакие признаки маскулинизации не отразились на ее внешнем облике.

И теперь, вместе с эскалаторной ступенькой погружаясь во чрево земли, она вспомнила слова Игоря: „В жизни на самом деле происходит только то, о чем потом хочется вспоминать“.


По заданию своей газеты Настасья явилась в министерство культуры, чтобы взять интервью у некоего Каблукова, ведавшего вопросами эротики. И, между прочим, считавшегося лучшим „отличителем“ этой самой эротики от порнографии.

Эксперт по эротике встретил ее радушно. На первый взгляд ему можно было дать лет тридцать пять, но, приглядевшись, собеседник замечал, что ему уже за сорок.

„Наверное, парниша ведет здоровый и размеренный образ жизни“, — подумала Настя.

— Кофе желаете? Пресса любит кофе. — Он произнес эту вежливую фразу, словно ожидал распоряжений.

— У вас большой опыт общения с прессой?

— Безусловно, немалый. Принимая во внимание тот участок работы, за который мне поручено отвечать, это и неудивительно.