— любовь и привязанность могут выражаться следующим образом: во взаимной помощи друг другу, в совместных предприятиях, во взаимных ласках, объятиях, поцелуях и т. д.“
— Забавно. — Настя не знала, как выразить свою реакцию.
— Не то слово! И чему же, скажите на Милость, может научить такое пособие?
— Иван Иванович, как говорит Караулов, „скажите, но только честно“, вы уверены в том, что можете быть объективным арбитром в этих, далеких от какой-либо объективности, вопросах?
— Милая девушка, я ведь тоже являюсь существом, обладающим полом.
— А потому отражаете в официальных министерских заключениях свои собственные психологические комплексы. Ведь так?
— Пожалуй, так. — Он дружелюбно улыбнулся.
— Но в таком случае получается, что ваш отдел, равно как и вы лично, трудится абсолютно впустую.
— Выключите диктофон, и я скажу вам, что с какой-то точки зрения вы правы. Но аналогичные службы есть во всех западных странах. А значит, они нужны.
— Спасибо за беседу.
Настасья выключила „Панасоник“ и спрятала его в маленькую кожаную сумочку, как раз подходящую по размеру для сего изящного предмета.
— Мне бы хотелось продолжить обсуждение этой темы в менее официальной обстановке. Вы не оставите мне свои координаты?
— Выходные данные найдете на последней полосе газеты. Интервью выйдет послезавтра. Всего доброго. — Она произнесла все это почти скороговоркой и с напускной журналистской деловитостью удалилась.
Выйдя на улицу, Настасья увидела огромный рекламный щит, на котором полуголая девица поглощала кока-колу. Томное выражение лица девицы свидетельствовало едва ли не о психотропном воздействии этого напитка. Электронные часы на стене того же дома, на котором был укреплен щит, показывали „13.10“. Она вспомнила, что через полтора часа в институте начнется лекция, которую хотелось бы послушать. Правда, она посещала лекции, как вольнослушатель, потому что училась заочно. Но отсутствие принуждения со стороны деканата отнюдь не означало запрещения. И она резво отправилась на встречу с прекрасным.
Преподаватель — высокий, худощавый, а потому и чуть сутуловатый доцент, — читал курс истории живописи. Настя знала, что он преподает не только в Литинституте, но и во ВГИКе. Но если для киношников, по его мнению, была интересна своеобразная техническая сторона: как живописцы стремились изобразить движение задолго до изобретения движущихся картинок — кинематографа, в литераторской аудитории он старался расставлять акценты скорее психологические.
Виталий Георгиевич, как всегда, читал во мраке, спроецировав на экран слайд одного из фрагментов росписи Сикстинской капеллы Микеланджело. Голос, окутанный тьмой, звучал очень интимно.
— Более ранние изображения пророков отличались только именами и атрибутами. Микеланджело характеризует их по возрастам, по свойствам пророческого дара, воплощая то само вдохновение, то безмолвное размышление, то экстаз прорицания…
— Экстаз — это грех, — вдруг послышался возглас студента Петропавлова. — Истинный христианин должен быть аскетом.
Привыкший к своему непутевому „сыну“, курс никак не реагировал на это высказывание. Лекция продолжалась.
— В античном искусстве центр тяжести покоился на телесной гармонии; средние века перенесли акцент на чисто духовную абстракцию; в образах же Микеланджело подчеркнута неразрывность телесного и духовного. — Слайд на экране меняется. — Вот „Сотворение Адама“. В бешеном вихре, как болид, в сонме ангелов Бог подлетает к неподвижному Адаму, их вытянутые пальцы почти соприкасаются, и, подобно электрической искре, дух жизни проникает в тело Адама. — Появляется новый слайд. — А вот „Создание Евы“. Здесь торжествует чувственная красота в духе Высокого римского Ренессанса: формы массивные, тяжелые.
— Да уж, клёвая баба, — снова „возник“ Петропавлов.
— Здесь, мне кажется, уместно вспомнить, как высоко ценил духовную красоту, ее возвышение над телесной, древнегреческий философ Платон, в одном из своих диалогов воспроизведший идею о том, что женщина и мужчина являются двумя частями единой первичной целостности. Зевс наказал этих первых людей, разрубив каждого вдоль. И теперь люди ищут утраченную половинку, и когда эти половинки находят каждая свою, возникает эрос — любовь, единение телесного и духовного.
— За что ж Зевс их наказал? — громогласно вопросил Петропавлов. — За грех, может? Так как же они могли согрешить, если были едины? Объясните мне — как?!
Аудитория не выдержала и взорвалась хохотом. Обескураженный поэт надолго умолк, а после звонка вышел в коридор с видом обиженного ребенка.
— Ну что ты, Авдей, так опечалился? — попыталась помочь ему Настасья Филипповна.
— А чего они смеются?
— Авдей, Зевс наказал этих единых людей за то, что они были слишком гордыми.
— Ага, за гордыню, значит, — обрадовался поэт. — Ну тогда понятно. Тогда — за дело! — Но улыбка познания, озарившая его лицо, снова исчезла. — Так что, доцент объяснить не мог? Спрашивал же я его.
Но Настя уже не слышала Петропавлова, потому что в скверике у памятника Герцену заметила кого-то, кто показался ей удивительно знакомым. Он стоял спиной к окну, в которое она смотрела. Осанкой он напоминал „Давида“. Или это ей только показалось, поскольку она все еще находилась во власти впечатлений от творений Микеланджело, который, возможно, как никто другой, любил мужское тело. Он созерцал его, как иногда созерцают потоки воды, и находил в игре мышц, изменении поз, в жестах и движениях новые смыслы — одухотворенную радость физического бытия.
Анастасия не могла отвести глаз от высокой фигуры в толстом вязаном свитере. Ее идол повернул голову, и она мгновенно узнала его чеканный профиль. Да, это Ростислав Коробов, русскоязычный поэт из Прибалтики и, по словам Марины, слушатель Высших литературных курсов.
„Кстати, откуда она его знает? Ах да, его знают все критикессы, хоть сколь-нибудь интересующиеся современной поэзией. Он считается лидером новаторских направлений“, — смутно пронеслось в голове. Но для Насти он — „находящийся в объятиях женщины“ — и только. Она очень хотела верить, что он ее все еще помнит, этот разоблаченный священник, этот осквернитель кладбищ и скрытый нарциссист, обожающий во всей мировой литературе только собственные стихи.
— Настена, — Петропавлов прервал ее размышления, — ты мой сборник прочла?
— Отчасти, Авдей. Я споткнулась о слишком уж откровенные термины.
— Что ты, милая, без них никак нельзя. Взять хотя бы наши народные сказки. Ну те, которые не кастрировали социалистические реалисты. — Он роется в заплечной сумке, похожей на вещмешок. — На! Почитай на досуге. Только не заныкай, ладно?
Засаленное издание „Русских заветных сказок“ Афанасьева не поместилось в сумочке, занятой диктофоном, и Настя шла, держа в руках этот затрапезного вида томик, явно вступающий в противоречие с ее туалетом — строгого покроя светлым платьем, очень женственным, но лишенным всякого намека на фривольность и поэтому особенно привлекательным.
Она не замечала явно заинтересованных мужских взглядов, потому что находилась в состоянии умышленной прострации: старалась не думать о Коробове.
Но дома мысли неумолимо возвратились к главному событию дня, хотя и случайному. „Все самое главное в жизни происходит случайно“, — думала Анастасия. Она пыталась понять, что чувствовала, когда созерцала неподвижную фигуру на фоне дворика и Тверского бульвара. Страсти давно угасли… Любовь? А что такое любовь? Может быть, как считает Игорь, это всего лишь неправильная работа подсознания… Сожаление? Но о чем? О том, что они расстались из-за нелепой ревности, из-за ее полудетских комплексов и еще Бог знает из-за чего? Его образ стал для Насти почти мифологизированным воплощением идеального героя. И она боялась, да, боялась приручать этого журавля в небе. „А кто я сама? — спрашивала себя Настя. — Маленькая пичужка, перелетающая с цветка на цветок, колибри — птица-муха, как называют ее индейцы. Нет, я не птица. Я просто муха. На-се-ко-мо-е“.
Настя достала с полки толстый альбом „Искусство Возрождения“ и нашла страницы, посвященные творчеству Микеланджело. Невольно вспомнила, как несколько лет назад предложила полистать этот альбом пришедшим в гости одноклассникам, чтобы занять их, пока сама хлопотала на кухне. Один из мальчиков, Валерка с романтической фамилией Флейта, сказал: „Ничего себе картинки, но в американских порножурналах есть кадры и получше…“