— Я… пожалуй… пойду. — Он смотрел на нее с обожанием, как смотрит бездомная, отовсюду гонимая собака на случайно погладившую ее руку.
— Выпьем еще по рюмочке. — Настя налила „смолистого“ бальзама, и они чокнулись. — За все хорошее, Валерик!
— За тебя, Настя. Как я тебя любил когда-то. Так и не смог ни сказать, ни написать. В армии сразу началось такое…
Он быстро, как водку, выпил ароматный напиток, встал и пошел в прихожую. Она заметила, что он заметно сутулился.
— Я провожу тебя до первого этажа.
Настя набросила куртку, и они спустились вниз.
В почтовом ящике что-то белело. Она открыла дверцу, достала плотно заклеенный конверт без адреса и механически сунула его в карман.
— Пока, Настя.
— Заходи…
Как только дверь подъезда с ужасным скрипом захлопнулась за гостем, Настя услышала странный шум. Она резко открыла снова взвившуюся дверь…
Валерий и Валентин даже не заметили ее появления, увлеченные кулачным боем. Дыша ненавистью, выкрикивая сложные, особенно учитывая обстановку, комбинации из не подлежащих печати слов, они входили в азарт рукопашной. Очевидно, хорошо усвоив свой горький армейский опыт, Валерка одним ударом выбил зуб Вальку, а тот, отплевываясь кровью, собирался ударить головой в живот соперника.
Разнять дуэлянтов не представлялось возможным. И Настя нашла, наверное, единственный возможный выход: вернулась в подъезд, пробежала один лестничный марш и на площадке между первым и вторым этажом закричала, но не „Драка!“ и не „Наших бьют!“ и даже не „Спасите!“. Она крикнула то, что советовали многочисленные статьи типа „Как уберечься от преступников“, а именно:
— Пожар! Горим!
И сразу же несколько дюжих мужчин выскочили из своих берлог. Осмыслив оперативную обстановку, они сначала как следует покрыли Настю матом, но потом, видимо, возбужденные видом крови, кинулись разнимать дерущихся. Незадачливые соперники были спасены.
Вернувшись в квартиру, Настасья распечатала таинственный конверт. В нем оказалась самодельная открытка, вырезанная из ватмана. На лицевой поверхности этого образчика примитивного искусства был изображен маленький изящный гробик и огромная, в сравнении с ним, свечка.
На обратной стороне были стихи:
Кто страстно мог любить,
Умеет ненавидеть.
О, как бы я хотел
В гробу тебя увидеть.
Профессиональный фотограф попытался сменить жанр…
Она выбросила послание в мусорное ведро.
В этот вечер Насте хотелось забыть всё и вся. И читать хорошие стихи. Она раскрыла томик Владимира Набокова и погрузилась в волшебное совершенство его поэзии:
Нет, бытие — не зыбкая загадка!
Подлунный дол и ясен и росист.
Мы — гусеницы ангелов, и сладко
въедаться с краю в нежный лист.
Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,
и чем жадней твой ход зеленый был,
тем бархатистей и великолепней
хвосты освобожденных крыл.
Одна строка запала в сознание особенно глубоко: „Мы — гусеницы ангелов…“ И в духе своего сегодняшнего дня Настя экстраполировала: „Валек бы сказал, что если мы гусеницы, то гробики — куколки…“ Эта логичная интерпретация природных процессов показалась ей вполне правдоподобной.
„Мы — гусеницы ангелов“, — и это сказал тот же самый Набоков, автор скандального романа о любви зрелого мужчины к двенадцатилетней нимфетке Лолите.
„Я знал, что влюбился в Лолиту навеки, но я знал и то, что она не навек останется Лолитой: 1-го января ей стукнет тринадцать лет. Года через два она перестанет быть нимфеткой и превратится в „молодую девушку“, а там в „колледж-герл“ — т. е. в „студентку“ — гаже чего трудно что-нибудь придумать“.
„Изумительная история, „гадкий утенок“ наоборот“, — думала Настя и угадывала, что нечто подобное произошло с Валеркой: прекрасный юноша превратился в более чем заурядного парня…
„Девственно-холодные госпожи присяжные! Я полагал, что пройдут месяцы, если не годы, прежде чем я посмею открыться маленькой Долорес Гейз; но к шести часам она совсем проснулась, а уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей. Я сейчас вам скажу что-то очень странное: это она меня совратила.
…Ни следа целомудрия не усмотрел пораженный наблюдатель в этой хорошенькой, едва сформировавшейся девочке, которую вконец развратили навыки современных ребят, совместное обучение, жульнические предприятия вроде герл-скаутских костров и тому подобное. Для нее чисто механический половой секс был неотъемлемой частью тайного мира подростка, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это совершенно ее не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, никак со мною не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня молодецкими ухватками малолетней шпаны, но она была не совсем готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своем положении, прикидывался безнадежным дураком и предоставлял ей самой трудиться — по крайней мере пока еще мог выносить свое невмешательство. Но все это, собственно, не относится к делу; я не интересуюсь половыми вопросами. Всякий может сам представить себе те или иные проявления нашей животной жизни. Другой, великий подвиг манит меня: определить раз и навсегда гибельное очарование нимфеток“.
Перечитав этот фрагмент, Настя вспомнила, что ее тоже поразили размеры „жезла жизни“, увиденного впервые.
Ей было лет шесть или семь, когда мама взяла ее с собой в гости на именины к пожилой учительнице из их школы. Эта заурядная учительница пользовалась неослабным интересом у коллектива, потому что была замужем за человеком на двадцать лет моложе себя. В памятный день ей исполнялось пятьдесят пять. Значит, мужу было приблизительно тридцать пять. В то время как женщины увлеклись профессиональными разговорами, как это часто бывает в компаниях учительствующих дам, супруг матроны завлек Настю в ванную: продемонстрировать, как плавают кораблики, сооруженные из мыльниц. То, что истинной его целью было облапать, ощупать и в некотором смысле осквернить маленькую девочку, она поняла только несколько лет спустя. А тогда Настя совершенно не понимала его действий, когда „дядя“, тщательно ощупав ее нежные места, вдруг вытащил из штанов какую-то огромную штуку, явно имевшую отношение к его телу, и стал ее судорожно тереть, словно она была испачкана чернилами. Но к помощи мыла и пемзы он не прибегал, как делала это Настя, случайно испачкав пальчик или ладошку. Ее присутствие, казалось, придавало восторженный энтузиазм его трудам. Может быть, в глазах этого, по меньшей мере, глубоко закомплексованного человека она тоже была нимфеткой?
Настя раскрыла „Вопросы философии“ на том самом месте, которое довело до апогея замешательство Валерки: „Бехтерев в одной из своих работ описывает ситуацию, когда мать хотела девочку, а родила мальчика. Не в силах с этим смириться она стала воспитывать сына, как дочь, наряжала в платья, приучала играть с куклами, сводила в игре только с девочками и т. д. В результате ее сын полностью освоил женское поведение, включая ожидание мужской любви. Дальше достаточно было только подвернуться случаю (а он, как правило, всегда подвертывается), чтобы подросший юноша физически почувствовал себя девушкой, и вскоре вступил в гомосексуальную связь в роли женщины.“
Она снова подумала про бедного Валерку, женственного нимфета. А еще она догадалась, что бабочка, о которой писал Набоков, могла относиться к виду Нимфолид.
Наступило утро понедельника, дня тяжелого. На редакционной летучке Анастасии дали задание посетить финальный тур конкурса красоты „Мисс Столица“ и сделать первополосный материал. Она вписала „координаты“ конкурса в свой еженедельник красным фломастером, что значило: „Это обязательно!“ — и отправилась в институт.
Лекция была формально посвящена психологии творчества, но профессор, образчик непризнанного гения, пользуясь случаем, пытался изложить свою годами вынашиваемую концепцию. Он погружал слушателей в фантастический экскурс — в общество времен матриархата. И женщина, глава рода, была в этом обществе гормонителем. Но шли века, появился тип человека, отбрасывающего размеренный ход жизни. Приходил властитель, а с ним — и разделение труда, присвоение большей части добычи, войны, разрухи и голод. Период гармонии сменялся периодом разрушения… Профессор излагал материал, как Настасье казалось, в полном соответствии с известной работой полузабытого нынче Фридриха Энгельса „О происхождении семьи, частной собственности и государства“. Разница состояла лишь в том, что исследователь, используя разработанный им „метод диалектических самодвижущихся материальных систем“, делал вывод о чередовании эпох гормонителя с эпохами властителя на пути развития человечества.